три века своего существования имели не больше власти, чем епископы нескольких других древних столиц. На первых генеральных соборах председательствовал не папа, а император или его делегаты. Генеральный собор, свободно избранный народом христианства, должен был толковать Писание, определять католическую веру и выбирать кардиналов, которые должны были выбирать папу.78 Во всех мирских делах духовенство, включая папу, должно подчиняться гражданской юрисдикции и закону. Государство должно назначать и вознаграждать духовенство, устанавливать количество церквей и священников, удалять священников, которых оно сочтет недостойными, контролировать церковные пожертвования, школы и доходы, а также оказывать помощь бедным из излишков церковных доходов.79
Здесь вновь зазвучал громкий голос поднимающегося национального государства. Опираясь на поддержку растущих средних классов, покорив баронов и коммуны, короли теперь чувствовали себя достаточно сильными, чтобы отвергнуть притязания церкви на суверенитет над гражданской властью. Воспользовавшись возможностью, открывшейся в связи с падением международного и интеллектуального авторитета церкви, светские правители теперь мечтали овладеть всеми сферами жизни в своих владениях, включая религию и церковь. Это был основной вопрос, который будет решаться в ходе Реформации; и триумф государства над церковью ознаменует собой окончание Средневековья. (В 1535 году Генрих VIII, в разгар своего восстания против церкви, приказал перевести и опубликовать «Защитные колодки» за государственный счет).
Марсилий, подобно Оккаму и Лютеру, предложив заменить власть церкви властью народа, был вынужден, как для общественного порядка, так и для собственной безопасности, заменить ее властью государства. Но он не стал возводить королей в ранг всемогущих людоедов. Он смотрел дальше триумфа государства и ждал того дня, когда народ сможет реально осуществлять суверенитет, которым его долго пытались наделить теоретики права. В церковной реформе он выступал за демократию: каждая христианская община должна выбирать своего представителя на церковных соборах, каждый приход должен выбирать своих священников, контролировать их, увольнять, если потребуется; и ни один член прихода не должен быть отлучен от церкви без его согласия. Марсилий применил аналогичные принципы к гражданскому управлению, но с нерешительными изменениями:
Мы заявляем, согласно истине и мнению Аристотеля, что законодателем — главной и надлежащей действенной причиной закона — должен быть народ, вся совокупность граждан или ее более весомая часть (valentiorem partem), повелевающая или решающая по своему выбору или воле, выраженной устно в общем собрании граждан….. Я говорю «весомая часть», принимая во внимание как количество людей, так и их качество в общине, для которой принимается закон. Весь корпус граждан, или его более весомая часть, либо принимает закон непосредственно, либо поручает эту обязанность кому-то одному или немногим; но последние не составляют и не могут составлять законодателя в строгом смысле этого слова; они действуют только в таких вопросах и на такие сроки, которые охватываются полномочиями основного законодателя….. Я называю гражданином того, кто участвует в гражданском сообществе либо с совещательной, либо с судебной властью, в соответствии со своим рангом. По этому определению мальчики, рабы, иностранцы и женщины отличаются от граждан….. Только в результате обсуждения и воли всего множества людей вырабатывается наилучший закон…. Большинство с большей готовностью, чем любая из его частей, может обнаружить недостатки в законе, предлагаемом к принятию, ибо целое тело обладает большей силой и достоинством, чем любая из его отдельных частей.80
Это замечательное заявление для своего времени (1324 год), и условия эпохи оправдывают его колебания. Даже Марсилий не стал бы выступать за равное избирательное право для всех взрослых в Европе, где едва ли один человек из десяти умел читать, общение было затруднено, а классовое деление застыло в цементе времени. Более того, он отвергал полную демократию, при которой политика и законодательство определялись бы подсчетом носов (egenorum multitudo — «множество нуждающихся»); и чтобы исправить эту «коррупцию республики», он хотел, чтобы отдельные люди обладали политической властью, соразмерной их ценности для общества — хотя он не говорил, как и кем это должно оцениваться. Он оставлял место для монархии, но добавлял, что «выборный правитель гораздо предпочтительнее правителей наследственных».81 Король должен быть делегатом и слугой общества, и если он серьезно провинится, оно может справедливо сместить его.82
Эти идеи имели средневековое и даже античное происхождение: римские юристы и философы-схоласты регулярно наделяли народ теоретическим суверенитетом; само папство было выборной монархией; папа называл себя servus servorum Dei- «слуга слуг Божьих»; Фома Аквинский был согласен с Иоанном Солсберийским в вопросе о праве народа свергнуть беззаконного короля. Но редко в христианстве эти идеи распространялись на столь явную формулировку представительного правления. Здесь, в четырнадцатом веке, в одном человеке были воплощены идеи и протестантской Реформации, и Французской революции.
Марсилий слишком сильно опередил свое время, чтобы быть удобным. Он быстро возвысился вместе с Людовиком Баварским и так же быстро пал вместе с его падением. Когда Людовик заключил мир с папой, ему пришлось уволить Марсилиуса как еретика. Дальнейшие события нам неизвестны. По всей видимости, Марсилий умер в 1343 году, отверженный как церковью, с которой он боролся, так и государством, которое он трудился возвеличить.
Его временный успех был бы невозможен, если бы поднимающаяся профессия юриста не придала государству авторитет, соперничающий с церковным. На руинах феодального и общинного права, рядом с церковным каноническим правом, а зачастую и вопреки ему, юристы воздвигли «позитивное право» государства; и год за годом это королевское или светское право распространяло свое влияние на дела людей. Юридические школы Монпелье, Орлеана и Парижа выпускали смелых и тонких легистов, которые использовали римское право для создания теории божественного права и абсолютной власти для своих королевских хозяев в противовес папским притязаниям. Эти идеи были наиболее сильны во Франции, где они развились в L’état c’est moi и Le roi soleil; они также преобладали в Испании, подготавливая абсолютизм Фердинанда, Карла V и Филиппа II; и даже в парламентской Англии Виклиф излагал неограниченную власть божественного короля. Лорды и общины выступали против этой теории, а сэр Джон Фортескью настаивал на том, что английский король не может издавать законы без согласия парламента и что английские судьи обязаны, согласно своей присяге, судить по закону страны, чего бы ни пожелал король; но при Генрихе VII, Генрихе VIII и Елизавете Англия тоже склонилась перед абсолютными правителями. Между соперничающими абсолютизмами пап и королей некоторые идеалисты придерживались идеи «естественного права», божественной справедливости, заложенной в человеческой совести, сформулированной в Евангелии и превосходящей любой человеческий закон. Ни государство, ни церковь не уделяли этой
