личность с какими интересами присваивала себе просветительские идеи [1444].
4.6. ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА: ОБЕСПЕЧЕНИЕ ЛОЯЛЬНОСТИ С ПОМОЩЬЮ МИЛОСТИ И ДАРА
Все рассмотренные до сих пор концепции и практики «цивилизирования» и инкорпорации немыслимы без культуры господства, характерной для Российской империи в XVIII веке. Макс Вебер понимал под «господством» шанс «найти повиновение для <…> приказа у определенной группы людей» [1445]. Критика этого определения, подразумевающего разделение на правящих и получающих приказы, уже давно привела к тому, что в управляемых стали видеть нечто большее, чем просто пассивных адресатов. Господство давно рассматривается как процесс переговоров, в ходе которых приказы интерпретируются теми, кого они затрагивают, и адаптируются к соответствующим обстоятельствам [1446].
Здесь происходит переход на уровень политической культуры, или, точнее, культуры господства. При его рассмотрении речь будет вестись не о какой-то отдельной области (имперского) господства, как в предыдущих главах, а об основе политической деятельности вообще [1447]. В этом смысле данный подраздел обрамляет все остальные. В нем основное внимание сосредоточено на фундаментальном стремлении правящей российской имперской элиты к формированию политической лояльности. Таким образом, речь идет об анализе усилий по осуществлению господства без прямого использования принуждения [1448]. Необходимые для этого переговорные процессы требуют наличия оппонента. Поэтому, исходя из расширенного понятия господства, сюда — как и в предыдущей главе — будут включены представления и способы поведения коренного населения, хотя будет сохраняться асимметричный подход, то есть основной акцент будет сделан на анализе интерпретаций и образа действий российской имперской элиты.
И снова возникает вопрос о переломном характере XVIII века: какие попытки лоялизации существовали в отношении нерусских подданных в прошлые века и продолжились в XVIII веке? В какой степени эти практики претерпели трансформацию? Какие новые формы лоялизации разрабатывались и применялись в течение XVIII века? И самое главное: как эти новые или преобразованные концепции и формы лоялизации соотносились с политикой «цивилизирования», которая в течение столетия принимала все более конкретные формы по отношению к нерусским подданным на востоке и юге империи?
Концепция милости и ее презентация в имперском контексте
В главе о подданстве уже рассматривалась центральная роль понятия и представления о российском правителе, дарующем милость при инкорпорации новых подданных. При этом была показана преемственность с XVI до XVIII век. Однако, как отметил Уве Хальбах, понятие «милости» и его выдающееся значение в общественно-политической жизни возникли гораздо раньше. Как понятие милость, так и его семантическое поле и дихотомические понятия гроза или гнев можно проследить до времен Киевской Руси, то есть до IX–XII веков [1449].
Изначально милость и гнев, доброта и строгость представляли единство и основной принцип поведения русского правителя. Милость, доброта, милосердие обозначались в русских источниках применительно к князьям понятиями кротость, тихость, любовь, жалованье, добродеяние. Уже тогда особую роль внутри этого семантического поля играли понятие милость и этимологически родственные ему понятия милование, милостыня, милостивый, милостивец, милосердие. Преемственность в XVIII веке прослеживается и в антонимах: как в древнерусских источниках, так и в документах XVIII века они были представлены такими понятиями, как страх, гнев, а в XVI и XVII веках прежде всего понятием опала [1450].
Первоначальное значение милости состояло в заботе господина о своих слугах, и как одно из атрибутов Христа оно имело явное сакральное значение [1451]. Со временем милость была перенесена на отношение, которое связывало князей с их подданными. Понятием милостник (получатель милости) новгородские летописи характеризовали отношение целого общественного слоя к княжеской милости [1452]. Это подчеркивало тот элемент отношений, который лежал в основе взаимоотношений дворянства с русским правителем и, как следствие, с постепенно развивающимся Московским государством: безусловное подчинение милости правителя.
Во время правления царя Ивана IV (1533–1584) инструментализация царской опалы даже сыграла ключевую роль в консолидации самодержавной власти. Иван Грозный отменил существовавшие прежде ограничения, касавшиеся того, когда и как монарх должен был оказывать милость или лишать ее. Он настоял на том, чтобы только он без всякого согласования имел право наложить на кого-либо опалу [1453]. При этом, как правило, оставалось неясным, как могли выглядеть милость и опала. Именно многообразие поощрительных и карательных мер, а также нерегулируемый характер их применения позволили предоставлению «милости» и ее лишению стать мощным инструментом политического контроля.
Тем не менее потребовалось время, прежде чем это понимание господства, помимо политической элиты страны, достигло большинства населения. Но и здесь годы правления Ивана IV считаются определяющими. В 1550‐х годах он ввел решающие правовые изменения, чтобы подчинить широкие слои населения новым принципам раздачи милостей и наказаний царем: к ним относились как распоряжение о том, что уголовные дела должны разбираться только после доклада царю, так и учреждение Челобитного приказа непосредственно при царе. В то время как подданные отныне могли взывать к милости правителя своими челобитными, введение всеобщей обязанности доносить о проявлениях политической нелояльности и неповиновения правительству на деле и на словах служило для того, чтобы показать населению гнев и опалу, грозу правителя [1454].
Именно такое понимание господства, происходящее из внутрирусского контекста было основой для включения любых новых нерусских подданных (по крайней мере в русской и российской перспективе) в державу: вместо закрепленных договором прав и обязанностей (оборонительный и наступательный союз) московское, а позднее петербургское правительства, порой преодолевая сильное сопротивление, устанавливали правило, что царь всегда принимает новых подданных только по своей государевой милости, но сам никогда не берет на себя никаких обязательств [1455].
Для процедуры вступления «под высокую Царскую руку» было, соответственно, важно, чтобы перед инкорпорацией принимаемая сторона всегда составляла просительную грамоту. Это касалось даже тех случаев, когда принятие в подданство фактически происходило под давлением. Этот подход отражал сразу три аспекта понимания господства. Во-первых, просьба о принятии в подданство, являясь жестом смирения и покорности, подчеркивала высокое положение правителя. Во-вторых, удовлетворяя просьбу, царь мог продемонстрировать свое милостивое поведение. В-третьих, на основании этого акта милости можно было сформулировать ожидания от принятых в подданство: кто впоследствии противился воле правителя, проявлял неблагодарность к ранее оказанной ему милости и с самого начала делал себя виноватым.
Этим принципом, согласно которому в русском нарративе подчиненного «Другого» ставили в положение должника по отношению к русскому повелителю, описывается механизм, фундаментально характеризующий политическую культуру имперской экспансии в Сибири XVII и XVIII веков [1456]. Правда, служилые люди и казаки в Сибири и на Дальнем Востоке не придавали формальной стороне — ходатайству о принятии в подданство и принесению присяги — такого значения, как
