Глава III
Еще стояло лето 1947 года, когда сириец из Вифлеема оседлал своего ослика и отправился в Иерусалим. Политическое положение пока оставалось таким, что можно было отважиться на поездку, не рискуя сразу же попасть под пули.
После непродолжительного ожидания у запертых и тщательно охраняемых ворот монастыря святого Марка Халил Искандер Шахин, недоверчивый и испуганный, горбясь, поплелся вслед за братом-привратником по белым пустынным коридорам древнего здания, поворачивая то направо, то налево, то подымаясь на несколько ступеней вверх, то спускаясь вниз. Кандо уже начало казаться, что монастырь занял половину святого города, когда монах, наконец, остановился перед простой черной дверью, прислушался, склонив голову, и осторожно постучал.
Ответа Халил не услышал, но провожатый кивнул ему и, раскрыв дверь, жестом пригласил войти.
У окна, полузакрытого жалюзи, сидел митрополит. Если бы посетитель был сведущ в истории искусства, ему бы показалось, что один из древних ассирийских властителей с иссиня-черной бородой сошел с цветного каменного барельефа в музее и, переменив одежды, сменил вместе с ними царственную жестокость в лице на христианскую кротость. На Афанасии Иошуа Самуиле, сорокалетием митрополите сирийско-якобитской церкви, было черное, ниспадающее складками одеяние с широкими рукавами и блестящей красно-коричневой каймой. Его величественную голову покрывала черная шелковая митра в форме луковицы, а на груди сверкал большой золотой крест, усыпанный рубинами, и на другой золотой цепи — изображение богоматери.
Халил согнулся у двери в низком поклоне. Если бы желания обладали волшебной силой, он немедленно очутился бы в своей лавке в Вифлееме. Никогда прежде, даже в самых подозрительных и щекотливых деловых ситуациях, он не испытывал столь неприятного чувства: колени его были словно из ваты и ею же, казалось, была набита голова. Действительно ли голос, доносившийся от окна, звучит так тихо, или это ему только кажется? Все же Халил явственно услышал:
— Ну, сын мой? Подойди ближе, не бойся, если я разрешаю. Ты известил меня, что хочешь сообщить мне наедине весьма важную вещь, даже тайну, которая касается нашей церкви. Так ли это?
— О да, святой отец! — Халил хрипел, будто непрерывно пил и курил трое суток подряд.
— Я слышал о тебе, Халил, но, к сожалению, мало хорошего. До сих пор тебя весьма мало заботили дела нашей церкви, не в пример твоим покойным родителям. И занимаешься ты не всегда тем, чем подобает богобоязненному человеку. Не так ли?
— О да, святой отец! — теперь голос Халила звучал так, словно ребенок царапал старую жестянку тупым ржавым гвоздем. Но у митрополита, по-видимому, был хороший слух, ибо он склонил голову, чтобы скрыть едва заметную усмешку в темных завитках бороды.
— Подойди ближе, сын мой, — продолжал он, — я тебе уже сказал это однажды, и мне бы не хотелось повторять в третий раз. Садись! — Он указал на маленький табурет у громоздкого письменного стола, где не было ничего, кроме распятия, чернильницы из нефрита, папки для бумаг, пепельницы и телефона.
Шахин присел на краешек табурета и от всей души порадовался, что не нужно более полагаться на устойчивость своих ног. Затем он осторожно повернулся в одну сторону, потом в другую, но ничего не изменилось. Яркий свет иерусалимского утра по-прежнему падал ему прямо в лицо, а митрополит оставался в тени.
— Рассказывай! — донеслось до Халила, и он невольно вспомнил притчу о Моисее, с которым вот так же говорил таинственный голос, звучавший из пламени тернового куста. И Кандо начал рассказывать, не очень внятно и не всегда последовательно, постоянно перебиваемый встречными вопросами.
Халилу казалось, что это продолжалось долго, чуть ли не целый день, на самом же деле не более получаса. Наконец выяснилось все, что могло выясниться в такой сложной и запутанной истории, Халил развязал свой узел и выложил на блестящий, как зеркало, стол ломкий светло-желтый свиток.
— Хорошо, сын мой! — произнес митрополит Афанасий после долгой и мучительной паузы. — Я выслушал все, что ты смог рассказать мне, ты не можешь упрекнуть меня в том, что я был нетерпелив или невнимателен. Теперь я проверю, действительно ли свиток является древним документом нашей церкви. После этого я извещу тебя, и мы решим, что делать дальше.
Он протянул руку к звонку под столом, но. так и не нажал его. Халил, обретший внезапно дар ясновидения, поднял, как бы защищаясь, руку.
— Что еще, сын мой? — полуснисходительно, полунедовольно спросил митрополит.
— Святой отец, — с усилием произнес Халил, — вы же знаете, не легко ладить с бедуинами, а с таамире особенно. Если вы так хорошо осведомлены обо мне, то вам, конечно, и о них все известно. Эти свитки я не купил, я только взял их у таамире на комиссию. Они же — басурмане, святой отец, как я оправдаюсь перед ними, как объясню, где свиток, когда они потребуют его от меня. Они разнесут мою лавку, а меня убьют, если не получат ни денег, ни залога. Смилуйтесь, святой отец! Подумайте о моих малых детях!
Митрополит Афанасий резко выпрямился, его голос зазвучал грозно, как эхо далекой бури над вершинами Эфраимского нагорья.
— А ты думаешь о своих детях, Халил? Почему Игнатиус, твой младший, уже три недели не был в школе? Видишь, я знаю о тебе и твоей жизни больше, чем ты предполагаешь. Такое равнодушие к выполнению религиозного долга больше терпеть нельзя, понятно? Впрочем, — голос снова превратился в нежный шелест, как в притче о слуге господнем Моисее, — я сразу понял, что ты принес древности, не лишенные ценности. Представляют ли они интерес для нашей церкви, будет видно позднее. Во всяком случае, они так или иначе найдут свою цену, скромную цену, Халил, дабы ты и твои друзья — басурмане не создавали себе на этот счет никаких иллюзий. Но ты ведь только посредник, комиссионер, так ты сказал?
— О да, святой отец, — ответил Халил и даже не заметил, что чуточку солгал.
— Хорошо. Получив от меня известие, ты сообщишь об этом бедуинам или бедуину и с ними или с ним придешь ко вше. Перепродажа приносит только неясность и досаду. Я хочу иметь дело непосредственно с таамире. Но чтобы ты все-таки имел какую-то гарантию и в доказательство, что я к тебе расположен и намерения у меня честные, я дам тебе записку к брату-казначею. — Митрополит раскрыл бювар и набросал на листке несколько строк. — Брат выдаст тебе двадцать четыре фунта стерлингов. Авансом, понятно, Халил? Не вздумай вкладывать эти деньги в твои грязные дела и транжирить их. Я и бедуины спросим с тебя отчета в них. А теперь ступай. Подожди во дворе. Ты получишь не только задаток, но и свиток обратно. За него ты в ответе предо мной, ясно? Ведь я уже за него заплатил. Я тебе его вышлю через полчаса — посоветуюсь с отцами, понимающими толк в старине.
Митрополит позвонил, вошел монах и увел посетителя.
Митрополит Афанасий остался один. Почему он назвал сумму в двадцать четыре фунта, а не в десять или тридцать, он и сам не знал. Просто эта цифра первой пришла ему в голову. И пока он готовил себе кофе на маленькой итальянской спиртовке, а потом курил сигарету, его мучила мысль, не дал ли он слишком много.
Митрополит Афанасий не был ученым. Конечно, он получил необходимое образование, читал по-гречески и по-латыни, хорошо говорил по-французски и посредственно по-английски. Но во всем остальном он был только практиком, весьма опытным и очень ценным практиком, целиком поглощенным повседневными делами своей церкви. Не нужно забывать, что она принадлежала к древнейшим церквам христианского мира, была одной из пяти церквей, постоянно и по праву представленных в иерусалимском храме Гроба господня, что монастырь святого Марка находился на том самом месте святого города, где, согласно легенде, Иисус со своими апостолами был на тайной вечере.
Митрополит беспокойно шагал взад и вперед по своей просторной комнате. Поступил ли он умно или, напротив, безрассудно? Не опрометчиво ли было уверить Халила в том, что свитки старинные и чего-то стоят? Монастырские специалисты, о которых он говорил Халилу, существовали, к сожалению, только в его воображении и были, так сказать, дозволенной военной хитростью, чтобы продавец не подумал, что нашел глупца, которого можно околпачить. С другой стороны, монастырь славился великолепным собранием древнесирийских рукописей, для их изучения в Иерусалим приезжало множество ученых. Иной раз митрополит Афанасий разрешал доступ в библиотеку, но — подобно неизвестным ему хранителям Ватиканской библиотеки — не сразу и отнюдь не часто. И не один профессор в гневе сравнивал митрополита с драконом, стерегущим свое сокровище.
«А что если эти свитки увеличат унаследованные сокровища?» — Митрополит Афанасий подошел к столу, оторвал от свитка уголок, положил его в пепельницу и поднес спичку.
