Я помню, мы возвращались через Песочную яму* на катках** с какой-то прогулки. Дорога здесь крутая, коренник спускался с трудом.
- Слезть надо, - сказала я.
- Зачем? - спросил Курсинский.
- Легче будет кореннику, - сказала я с апломбом, считая себя знатоком во всех лошадиных вопросах.
- Какой вздор! - воскликнул учитель. - Чем тяжелее груз, тем легче лошади спускать.
И он стал издеваться надо мной. Доказать свою правоту учителю я не умела, но затаила обиду.
Один раз все взрослые уехали верхом, и Курсинскому дали Мирониху, на которой я всегда ездила с Таней. Ах, как я злорадствовала, когда через некоторое время Мирониха прибежала одна в конюшню с оборванной уздечкой и я увидела учителя, пробиравшегося по дорожке между сиреневыми кустами. Он был в грязи, фетровая городская шляпа с большими полями съехала на макушку, он махал, как крылом, правой рукой и жалобно, почему-то по-французски, кричал:
- J'ai tomb? au grand galop et je crois que j'ai le bras casse1.
Он так и сказал: j'ai tomb? и выговаривая слова со всеми согласными на конце: галоп.
Бедная старая Мирониха, она и скакать-то не могла! Учитель окончательно погиб в моих глазах.
Сергей Иванович сочинял романсы по просьбе Тани, и я очень скоро запомнила их и распевала.
А соловей не то рыдает,
Не то поет!
Закурсинский писал декадентские стихи.
Я поспевала везде: верхом, купаться на Воронку, за грибами, на далекие прогулки в Засеку. Усталости я не знала. Самая веселая прогулка в это лето была в Тулу с мам?, Таней, Сергеем Ивановичем. Пятнадцать верст прошли по пыльному шоссе, съели большое количество сладких пирожков в кондитерской Скворцова, пошли в Кремлевский сад, катались на лодке и поездом вернулись домой. Было превесело!
Мам? совсем ожила, она реже вспоминала Ванечку, помолодела и все декламировала стихи:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Только одна Маша не принимала участия в общем веселье. Она так же бегала по больным в деревню, ходила в поле на работу, а в свободное время переписывала отцу.
Иногда я приходила к Маше в поле с твердым намерением помогать, но, разумеется, только мешала, подвертывалась на вилы, залезала на воз, когда лошади и без меня было тяжело, растрепывала копны.
Но когда я носила Маше полудновать в поле: два крутых яйца, бутылку кваса, свежий огурец, кусок черного хлеба и кружечку ягод или малины своего сбора, я чувствовала, что я тоже дело делаю.
Она садилась с бабами в холодок и ела. Волнистые светлые волосы прилипли к вискам, ситцевое платье на спине потемнело от пота, она вытирала загорелое, в мелких веснушках лицо носовым платком.
- Устала? Зачем это ты, Маша? Пойдем домой!
Она грустно улыбалась, точно знала что-то, чего я не могла понять. "Что же это? Зачем она себя мучает?" Но мысль не останавливалась. Мне было некогда об этом думать. На обратной дороге надо было забежать на места, где за ночь могли вырасти белые грибы, или боровики, зайти на "Красную улицу" под желтый аркад и, если падали нет, залезть в развилину, чтобы сторож не увидал, да тряхнуть хорошенько! "Мисс Вельш надо самые желтые отложить, - думала я, - она любит сладкие". Руки у меня разодраны, ноги в синяках, в платье кое-где выдраны клочья. Два кармана набиты и пренеприятно оттягивают юбку; десятка два яблок, несколько кремней, рогатка. В носовом платке связаны грибы.
Около крокета под старым кленом у меня кладовая - ямка, в которой вделан ящик с крышкой, застеленный соломой. Крышка захлопывалась, сверху я заваливала ее сухими сучьями.
Выбрав десяток самых лучших яблок, я бежала к мисс Вельш. Мисс Вельш ела яблоки медленно, со вкусом, очищая кожу десертным ножом и отрезая ломтики. Она приходила в ужас, когда я поглощала одно яблоко за другим, не оставляя ничего, ни кожи, ни середки.
- Саша, - говорила она спокойно, - я считала, что вы сегодня съели шестьдесят четыре яблока!
Я была наивна, доверчива и очень смешлива. Достаточно было пустяка, чтобы я смеялась до слез, до боли в боку, не в силах остановиться.
- У Саши какой-то бессмысленный смех, - говорила мам?.
- Ну, ну, смейся! - говорила Таня, показывая мне палец.
Палец казался мне таким нелепым, смешным, что я хохотала до упаду.
Миша всегда старался рассмешить, когда у меня был полон рот воды или чая. Чтобы вызвать общую веселость, достаточно было заговорить о карете.
Карета эта с незапамятных времен стояла в сарае и постепенно врастала в землю. Это была та самая карета, в которой когда-то родители ездили в Москву. Когда хотелось посмеяться, кто-нибудь из мальчиков начинал:
- Мам?, а мам?, надо бы карету вытащить!
Мам? не понимала нашей веселости и относилась к делу совершенно серьезно, что смешило нас еще больше.
- Да, я все забываю сказать приказчику.
- Мам?, надо поскорее, а то она так увязла, что ее и не вытащишь...
Карету забывали, а через некоторое время Миша снова начинал:
- Мам?, а мам?, надо бы карету вытащить...
- Ха, ха, ха!..
У меня болел живот от смеха.
- Ну что смешного? Лучше бы напомнили приказчику сказать, - говорила мам?.
Наконец совершилось чудо. Карету вытащили. Подкладывали ваги, оглобли, приподнимали, раскачивали, кряхтели, запрягали лошадей. Теперь она стояла среди двора громадная, с широкими козлами, обитая внутри атласом, страшная в своем величии и бесполезности.
- Неужели в Москву ездили? - спрашивала я.
В боковых стенках были отделения для вещей, а в сиденье под подушкой круглая дырочка. В первый раз, когда я приподняла подушку в присутствии кучера, даже неловко стало...
Летом карету поливало дождем, палило солнцем, зимой засыпало снегом.
- Мам?, а мам?, - говорил Миша, - надо бы карету продать!
И мам? деловито отвечала, не понимая шутки:
- Да, правда, а то стоит среди двора, мешает...
Проходили месяцы.
- Мам?, а мам?, надо бы карету...
- Ах, отстаньте, пожалуйста!
Наконец пришел кузнец; кучер показал ему карету.
- Ты только посмотри, рессоры-то какие...
- Да что толку-то, куда же теперича такие! Уж очень здоровы!
Кузнец купил карету за десять рублей и тут же на месте ее разорил.
В то время много бывало у нас "темных". Это были совсем особенные люди, не похожие на других, - мрачные, тихие, с приглушенными голосами, вечные постники, всегда плохо одетые, со специфическим запахом пота, дегтя и грязи. Мам? терпеть не могла "темных" и, как могла, не пускала их наверх, в залу, они проходили прямо в кабинет к отцу.
Среди "темных" были случайные, проходящие, но были и связанные с отцом долголетней дружбой. В 1895-1896 годах недалеко от Ясной Поляны в маленьком, запущенном имении Деменка жили Чертковы. Черткова, большого, красивого человека с аристократическими манерами, уверенного и спокойного, я всегда боялась. Я не представляла себе, что можно его в чем-нибудь не послушаться. У меня сжималось сердце, когда Чертков хмурил свои красивые, изогнутые брови, большие глаза его темнели от гнева. В этих глазах, в узком лбу, в горбатом римском носе было столько властности, столько силы, что люди невольно ему подчинялись.
Я наблюдала, как все "темные", кроме старушки Шмидт, боялись его. Чертков царствовал над толстовцами. И если некоторые из них слабо сопротивлялись, стараясь проявить некоторую самостоятельность, - это были лишь жалкие попытки. В его присутствии они стушевывались и робко на него взглядывали, ища одобрения.
Опрощение не шло к Черткову так же, как одежда, которую он носил. Она сидела на нем нескладно, мешком, особенно странно было, когда он надевал длинную, ниже колен блузу, иногда ярко-красного цвета.
- Красный цвет предохраняет от солнца, - говорил Чертков, видя общее недоумение.
Когда он, большой, спокойный, всегда чем-то обвешанный, двигался к дому, я старалась исчезнуть. Меня даже не смешили его анекдоты.
- Знаете, - рассказывал он спокойным голосом, выговаривая слова с иностранным акцентом, - знаете, в Деменке старуху уже две недели не хоронят!
- Что вы, неужели? - восклицают все в ужасе. - Почему?
- Какое безобразие! - возмущалась мам?, не допускавшая мысли о шутке. Чего же полиция смотрит? Почему же ее не хоронят?
- Потому что она еще не умерла, - отвечает Чертков.
В другой раз он серьезно сказал:
- Сегодня два поезда на ходу сошлись!
- Не может быть! Ну, и что же?
- Ничего. Разошлись по разным путям.
Мне бывало скучно у Чертковых. Обычно отец и Владимир Григорьевич вели между собой серьезные разговоры, которых я не понимала. Сын Чертковых Дима был много моложе меня, мне было с ним неинтересно, да, кроме того, он никогда не хотел играть, все капризничал, ныл и прилипал к материнским юбкам.
Я боялась подходить к Анне Константиновне. Я всегда стеснялась своего большого, громоздкого, сильного тела, особенно неловко мне было со слабыми, больными людьми. Ни с кем я не испытывала такого смущения, как с Анной Константиновной. Казалось, если нечаянно задеть стул, толкнуть ее, она рассыплется - такая она была хрупкая, тщедушная. Темные стриженые волосы обрамляли худое, с выступающими скулами лицо, горели большие, широко открытые глаза. Она сидела всегда в кресле, обложенная подушками, укутанная клетчатым пледом. Иногда глаза ее принимали особенно страдальческое выражение.
