Наталья Давыдова - Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов)

- "Если вы не будете вмешиваться, можете остаться, на допросе", неожиданно заявил следователь. Я обещала молчать. Кика сел спокойно и решительно за стол.

Допрос был не длинный: - сколько лет? {88} -"пятнадцать", кто?-"ученик шестого класса" и т. д. Опять ядовитые слова насчет дворянства, причем следователь заявил: "надо добить, пока последние не погибнут".

Затем он погрузился в чтение того же листа. Я стала прислушиваться. Опять понеслись обвинения, но другого рода.

- "Вы заносчивы, вы грубы, вы резки даже со своей матерью, вы швырнули раз лампой (так именно было сказано), вы надменный, вы ударили ногой домашнее животное" и проч. и проч...

Я слушала допрос и с грустью думала...

Итак нас позвали сюда, чтобы прочесть ряд ложных обвинений, составленных кучкой преступных людей. Пока И-на, К. и я, ничего не. замечая, все жили, поглощенные работой и чтением, за тонкой стеной наших комнат готовилась и писалась эта бумага, которая всех нас привела сюда. И все это исключительно из чувства злобы и желания наживы. Пока обвиняли меня еще был смысл, но звать больного ребенка, чтобы по доносу прочитать ему, что он резок и горяч с матерью, что он ногой оттолкнул собачку ... Это переходило все границы.

Вся печальная картина стояла передо мной.

Суд над нами совершал этот невежественный латыш-пьяница - кокаинист, который не мог даже написать протокола. Судьба наша была в его руках, как и тысячи {89} других. Опять поднялись прежние угрозы - "Вы все должны быть уничтожены".

Кика, бледный и больной, сидел у стола.

Вдруг он вскочил: - "Прекратим это, все равно, все плюсы на вашей стороне, все минусы на нашей, разрешите встать".

Он быстро подписал протокол. Следователь сообщил ему о расстреле, который, будто бы, ожидает меня, и отпустил.

Я просила его лишь об одном: о смягчении участи Кики. Просила освободить его в виду молодости, болезни и полной невиновности.

Просила обратить внимание на заслуги прадеда и дяди (Прадед Кики был декабрист. Он был приговорен к смертной казни, затем был помилован сослан в Сибирь на вечное поселение, где прожил 30 лет и умер. Бабушка Кики - сестра композитора П. Чайковского.) и, хотя бы ради них, освободить мальчика. Он записал мою просьбу. Мы, наконец, были отпущены после многих часов пыток.

Кика еле стоял на ногах. Мы быстро вышли в коридор, так как его должны были сейчас увезти. За нами шли часовые.

Мы остановились в прихожей тюрьмы под портретом Ленина и простились, прижавшись друг к другу. - Помню жар лба под курчавыми волосами.

- "Увидимся ли?" - в один голос спросили мы, и оттого, что спросили в один голос, оба грустно улыбнулись. Но часовой торопил. Мы прижались еще крепче...

{90} Лежу без движенья, без мысли. Все пусто во мне. Вернулась поздно, темнело. Больше не страдаю, совершенно спокойна.

30-го утром.

Всю ночь не спала. Пролежала бесконечные часы с открытыми глазами. Слез нет. Все вижу бледное лицо Кики и приподнятые от страдания брови.

И-на говорит, что во время допроса пришел часовой просить, чтобы допросили сначала Кику: он так слаб и болен, что не в силах ждать. Но следователь отказал, и Кика ждал все эти длинные часы в холодном коридоре. Он видел нас, когда мы проходили. Звал нас, но мы ничего не слыхали и не обернулись.

Сегодня принесли посылку; я написала: "была на допросе, удручена. Кирилл тяжело болен, спасите его". Может быть, эти слова дойдут.

Вспомнила, что Кика сказал, что от меня за все время получил только две записки, все пропали. Сахар, полотенце, платок тоже не получены, перехватили.

31-го декабря.

По случаю нового года участились посылки. Сегодня записка из города просят бодриться. Пишут, что получена записка от Кики; ему лучше. Он все еще в тюрьме (я так надеялась, что его уже там нет). Допрос кончился {91} так поздно, что карета ждать не могла. Обещают перевезти, все сделают для него.

На прогулку не пошла. Ночью мученье, что-то мерещится все, а кругом все раздражает. Хоть бы минута покоя.

Под окном дождь.

1-го января.

Начался год в тюрьме. Не думала, что так будет. Ночью не спала. Изредка засыпаю и каждый раз просыпаюсь с ужасом в душе. Точно кто-то умер возле меня...

Все вспоминаю угрозы маленького человека и вижу Кику с приподнятыми от горя бровями.

И-на, видя мое состояние, хлопочет, чтобы нас перевели в отдельную маленькую камеру, подальше от шума и ссор. Мария Павловна, Тюрина, Валя, заявляют, что уйдут наверх с нами, не хотят нас оставить.

Двойра так плакала, что мы дали слово взять и ее. Она сразу успокоилась. Камера, в которую мы хотим перейти, чрезвычайно малая. Это камера "для одиночек".

"Та сторона" чувствует, что мы уходим и косо на нас смотрит, проглядывается большая досада. Я бы осталась, но так плохо себя чувствую, что мечтаю лишь о покое.

А у нас, как нарочно, все хуже и хуже. Шлют массами из участка, и все в нашу камеру. Большей частью это воровки. - Привыкнуть к ним не могу. Друг друга они {92} знают - зовут по именам и смеются, когда входят все старые знакомые.

2-го января.

Плохо у нас, пошли воровство, ссоры хуже прежнего. Теперь даже ночью покоя нет.

И-на решительно требует отдельную камеру, делая это главным образом для меня. Начальство согласилось, и нам дают верхнюю "одиночку". Быстро сложились. Вперед пошли И-на и Мария Павловна, чтобы хорошенько убрать. Камера полна соломы; и в ней болели сыпным тифом. Убрали, пришли за мной и за другими. "Та сторона" так злится, что мы уходим, что отвернулась, когда мы выносили вещи. Люська с досады забарабанила по кружке и громко запела. Кто-то даже плюнул.

Я не хотела их злить, но я больна и не в силах выдержать больше шума. Хуже всего отнеслись к уходу Двойры Шварцман.

2-го вечер (в новой камере).

В камер уютно, хотя очень тесно: ее не топят, греем ее собой. Нас шесть человек. У нас чисто и воздух чудесный. Я встала на скамейку и посмотрела в окно. Окно маленькое и очень высокое. За окном огород, дорога как лента, и по ней катится автомобиль. За ним видна пыль. Поблизости где-то работает {93} плуг. Странно жить без ругани. Тишина полная. Тесно днем, еще теснее ночью.

Спать приходится согнувшись. У нас одна узенькая постель, на которой лежит старая Тюрина. Мы же подряд лежим на полу, - ноги под постелью. Двойра у дверей поперек.

3-го утром.

Выглянула в окно. Опять пашут. Радостно смотреть. Дети бегут за автомобилем. Облака разорванный и веселые.

3-го днем.

Вечером долго говорили. Удивительно тихо у нас, - можно спокойно говорить. Тюрина захворала, как бы не сыпной. Еще с вечера начались рвоты, а мы трое лежим под ее кроватью, поперек. Я под самой ее головой. Неприятно глядеть на больную старуху. Ноги болят. Всю ночь пролежала, поджавши их. И-ной лучше, она короче.

Возвращаясь с прогулки, встретила сестру и фельдшера; узнала о Кике. После очень сильного жара наступило улучшение. Думают, что возвратный тиф. Опять обещали увезти. Я умоляла сделать это поскорее. Обещали. Записку не взяли, на словах передадут все. Розовое одеяло и тут сослужило пользу, его помнят.

Вышла, сегодня погулять. Встретила бодро {94} настроенную хромую даму. Она уверяла, что все кончится хорошо и хвалит даже следователя. Всегда весела. Обо всех все знает.

На прогулки видела "нижних". Сначала косились, никак забыть и простить не могли ухода нашего. Потом успокоились и подошли, правда, не все.

Бузя непримирима, Люся тоже, они обе отвернулись.

На прогулке было волнение. Прибежали сказать молоденькой даме с ярко-желтыми волосами, что из тюрьмы в ЧК. провели ее мужа и захватили из дома прислугу. Дома остался один годовалый ребенок без присмотра. Долго билась она, рыдая.

Хава стала еще несчастнее. Некому ее защищать. Плачет, говорит, нестерпимо внизу.

На прогулке говорила много с одной немкой сестрой. Говорили о Германии, о России. Умная и развитая. Уже восемь лет в России. Когда вернулись в камеру, к нам стали приходить нижние - одна за другой. Смеются, говорят - паломничество: значит мы прощены.

4-го утром.

Нет, ногам положительно нет места. Оттого, что согнуты всю ночь, не чувствую их утром. Тюрину перевели в больницу. Крепкая старуха, она и в сильном жару не сдается. Отказалась от помощи, шла сама, шла гордо, {95} хоть и неохотно. Не хотела уходить, у нее, вероятно, сыпной тиф.

На койку легла теперь я; протянула, наконец, ноги - очень уж болят. Ночь прошла тревожно. Удручает неизвестность. Дни уходят. Кика, больной, еще в тюрьме. Всю ночь видела, что кто-то умирает возле меня, но не знала кто. Просыпалась с бьющимся сердцем. А под окном выстрелы как бы нарочно не прекращались. И-на необыкновенно желта. Мы все вдруг осунулись.

Валя живет любовью и записками. Она рада быть во втором этаже. Отсюда можно наблюдать (если выйти в коридор) мужской двор. Правда, мужа она еще не видала, но может случиться, что увидит. Это ее поддерживает. Даже цветущая Мария Павловна поддалась. Двойра рассказывает о "трех ребенках" и обливается слезами.