Наталья Давыдова - Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов)

Я поняла все... и растущую тревогу. Кирилла не стало. Его короткая жизнь окончена, здесь, в тюрьме. Это случилось на рассвете. За три часа до конца ему объявили, что он свободен.

Следующее утро.

Говорят, он лежит в мертвецкой. Возле него - другой юноша, немного старше, лет восемнадцати, тоже с закрытыми навсегда глазами. Говорят, хоронить будут сегодня, кажется, в два часа Хлопочут, чтобы меня допустили к нему. Друзья толпой стоят у ворот.

6 часов.

Ждала все эти часы, думала, что разрешать пройти к нему. То давали разрешение, то отказывали.

Много раз бросалась я идти туда, но мне запретили. Наконец, прислали разрешение подойти к окну, и из окна коридора посмотреть. когда пронесут его.

Взяли слово, что я буду спокойна... И-на открыла форточку для меня. Ворвался ветер, раздался оглушительный выстрел - и стекла окна посыпались во все стороны.-Это караульный стрелял, чтобы я не смотрела.

{104} Я закричала на него... Когда он узнал все, он отошел и велел и другим не стрелять.

Принесли Кирилла на руках и перед моим окошечком, - стоя лицом к тюрьме, - священник отслужил панихиду.

Унесли Кику из тюрьмы на руках. Несли в гробу. Получила записку. "Bсе друзья несут Кирилла и плачут о нем; умоляем сохранить спокойствие". (Те же друзья-художники, как я потом узнала, прикрыли и одели моего мальчика после смерти... Каждый давал, что мог. С него и юноши, который лежал возле него, было снято и унесено все вплоть до белья; мертвых и голых возвращала их тюрьма обратно.)

--

Ночью поднялась буря, небывалая, чудовищная. В жизни ничего подобного не видала. Тряслась вся тюрьма, окруженная пустырями. Тряслись стены, скрипели полы, двери, окна. Крыша, казалось, должна была нас задавить, так бил по ней сорвавшийся ветер. Окна с рамами то и дело срывались с петель, стекла ежеминутно падали и бились в куски. Никогда не забуду этой ночи...

Молча мы с И-ной сидели и прислушивались к тому, что делалось. Утром все утихло

18-го января.

Много дней не писала, не могла. В душе одно сплошное и огромное страдание.

{105}

20-го января.

Вечером вошли к нам в камеру двое мужчин в меховых шлемах. Один оказался помощником председателя Чека. Он спросил: "Где Д-ва?"

Я сидела на койке, как всегда теперь закутанная в платок. Я отозвалась, не вставая с места.

- "Ваше дело просмотрено и скоро будет окончено".

Я молчала. Он помялся.

- "Ваш сын скончался от болезни в тюрьме", - почему-то прибавил он.

Я продолжала молчать.

{109}

ЛАГЕРЬ

25-го января.

Нас приговорили, И-ну и меня, к трем годам принудительных работ и перевели в лагерь. Пришли за нами вчера на рассвете.

Громко за дверью крикнули: "Д-ва, И-на, в лагерь".

Еле успели одеться, схватили вещи, пришли торопить. Двойра и Мария Павловна плакали. - Выйти из тюрьмы мне было еще невыносимее, чем оставаться.

Тюрьма как-то срослась с моим горем. А тут нужно выходить и все разрывать опять...

Я холодно спустилась вниз. Внизу перерыли нам карманы и книги и отпустили. Сухо простились с начальством. Конвойные отвели нас в мужскую тюрьму.

Дрогнуло сердце при виде места, где еще так недавно прощались мы с Кикой. Портрет Ленина там же, но как все изменилось!

{110} В прихожей - солдаты, как тогда. Всюду винтовки. Один солдат подошел, заговорил и вдруг вспомнил "мальчика в кэпке". Он его почему-то запомнил. - "Как же, как же не помнить". - Он видимо искренно пожалел его, когда узнал все.

Наконец, нас повели к лагерю. День был сильно ветреный, шли быстро и молча, сначала по дороге, потом по грубо вспаханному полю. Куски земли были так велики, что мы то и дело спотыкались, и сухая земля засыпала ноги.

Шла довольно большая толпа. Двигались очень быстро, как всегда. Слабые и больные отставали. На них кричали конвойные. Было несколько на вид тифозных или только что вставших от тифа. Особенный цвет их лица бросался в глаза.

Они еле передвигались, но старались не отставать. Одна молодая женщина с горящими щеками вся разрывалась от кашля. Она сурово шла, не оглядываясь и стараясь не отстать, но была не в силах, и на нее тоже покрикивали.

Нас привели к огромному, красному зданию, где во дворе сидела и стояла большая, терпеливая толпа. Женщины и мужчины находились вместе. Через двор провели в какую-то грязную комнату, потом в другую. Долго ждали среди людей, мешков и узлов.

Сели на свертки. Молодая женщина с суровым лицом продолжала надрываться от грудного кашля. Видимо, это ее очень досадовало, {111} и, когда я ей уступила место, она резко отвернулась и что-то пробормотала. Какая-то старуха старалась ее успокоить.

Когда выкрикивали наши имена для подсчета, к нам подошел высокий мужчина и спросил нас, где молодой Д. - "Он был такой веселый, что веселил всю нашу камеру в ЧК", - добавил он.

Я ему сказала о происшедшем.

Наконец, нас позвали в контору. Пришли записать имя и пр. и "за что присуждены". На последнее не могла дать ответа и, с своей стороны, просила сообщить мне, по какому именно обвинению я приговорена. Здесь это еще не известно, обещали справиться и сообщить.

Пока я говорила у стола и молодой человек, работавший в канцелярии, рылся в толстой книге, ища сведений об аресте, я от усталости оперлась локтем о стол. Он быстро и тихо сказал: - "Вы, арестованная, помните, комендант этого не любит". - Я густо покраснела. Он прибавил: - "Я такой же арестованный, как вы".

Гневный и громкий голос коменданта слышался из другой комнаты. Пройдя все записи, мы попали в боковое крыло здания - в женское отделение. Прошли во второй этаж через какую-то залу, холодную и неприветливую, с {112} жидкими колоннами, выкрашенными под мрамор, и вошли в свою камеру - третью налево от коридора. Женщин двадцать сидело по две на постелях, все закутанные, поджав ноги.

Часть окон была выбита, отовсюду дуло, и так как огромное помещение было не топлено, я поняла, почему они так сидели. Только закутавшись можно было выдержать этот нестерпимый холод. Все были очень растрепаны. Среди сидящих оказались Роза Вакс и Манька "мешигенер".

Со стриженной Манькой обнялись. Это ли или другая причина привела ее в какой-то восторг. Начались крики, хохот, возня. Она то бросалась на Розу, стараясь повалить ее на постель, то бросалась ее целовать. Эти истерические выходки и в особенности свист беззубого рта так раздражали меня, что у меня стало проглядывать негодование. Я так ужасно страдала и была утомлена, что мечтала только об одном - о покое.

Видя мое нетерпение, Манька еще боле безумствовала. Так продолжалось несколько часов.

С Розой мы встретились сухо. Она за это время похорошела, и ярче показались мне искусственные пятна на ее щеках.

Под окном сидела женщина, повязанная платком. Она была беременна, на последних днях; ее увели в этот же вечер - начались роды.

{113} И-ной и мне дали постель на обеих. Мы так и остались в шубах. Безотрадность и уныние полное. Манька продолжала свои выходки. Украдкой она смотрела на меня и вдруг сказала; - "Это я нарочно, чтобы вас рассердить. Я знаю, что вы хотите покоя. Манька все знает и больше не будет шуметь". Она сразу затихла, даже двигается тихо.

Вечером.

За пищей приходится идти в далекий флигель. Там собираются мужчины и женщины со своими кружками. Переход по холодному двору и долгое ожидание очереди хуже, чем в тюрьме. Там все приносили.

Может быть, я это особенно остро чувствую, из за отсутствия ботинок и почти полного отсутствия чулок.

Вечером пришли проверить, подсчитать нас - все ли налицо. Пришли солдаты и один надзиратель, очень грубый - какой-то "Шура". Его все знают.

Пришла староста лагеря, молодая, смуглая женщина, и заявила, что утром нам надо встать до рассвета и идти в баню. - Я пробовала возразить. - Мне кажется, я не в силах, но староста головой указывает на "Шуру" и дает "добрый совет" идти, иначе "все может быть".

{114} Еще темно, когда мы встаем. В камере все еще спят.

Ведут только вновь пришедших из тюрьмы, чтобы не разносить заразы. То-то опомнились! А там лежали целыми днями с сыпнотифозными и не хотели удалить их.

Говорят, будет и дезинфекция одежды. Всякий берет одеяло, подушку, мочалу и немного одежды. Путь предстоит очень длинный: нужно идти через весь город, - в другую сторону его, - верст шесть, не меньше.

Узлы наши уже с самого начала кажутся тяжелыми, и один студент предлагает нести. Арестованных много, верно собрали за несколько дней,- мы окружены конвоем.

Мужчин, как всегда, особенно много. Я пробовала идти по тротуару. Нельзя, - арестованным надо идти по мостовой. Мостовая отвратительная, вся изрытая, и опять вопрос моих ног. Опять эти туфли, у которых подошвы так тонки, что гнутся от камней. У И-ной и у меня сильно болят еще ноги от непривычной ходьбы.

Два слишком месяца сидения на корточках сделали свое дело, и ноги буквально не повинуются. - Под коленями невыносимая боль.

Мне так тяжело на душе, что и это все равно, внутренняя боль настолько ужаснее. Идем все по возможности скоро. Присутствие узлов затрудняет переход. Конвойные, как {115} всегда, кричат.