Наталья Давыдова - Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов)

Наконец, дошли; бани на окраин города с другого конца; добрались до какого-то двора.

Там И-на и я без сил свалились на камни. Ждали очень долго. Наконец позвали и отделили мужчин от женщин. Всем велели раздеться и сдать одежду. Пришлось еще долго ждать. - То и дело открывались двери в мужское отделение, и видны были мужчины, раздетые, ожидающие очереди, как и мы.

В середине дня пришли и сказали, что воды нет, а потому бани и дезинфекции не будет. - И для этого мы промучились столько часов!

Послышался ропот, но нечего было делать, надо было вернуться...

Оттого, что за целый день мы в рот ничего не брали, захотели пить, и И-на попросила стакан воды.. - Оказалось, что воды нет, и нам было отказано.

Возвращение было тем труднее, что некоторые из женщин отставали. Одни покупали сдобное, большей частью семечки, другие же заходили к своим близким по дороге.

К этим остановкам часовые относились сочувственно и не торопили. Приходилось посреди улицы ожидать отстающих. Только к вечеру, когда уже совсем стемнело, вернулись мы в лагерь.

Узнав, что обед нам не оставлен и кипятка уже нет, мы молча, без сил легли на постель. Ни слова не было сказано даже между нами.

Стиснувши зубы от страдания, мы легли рядом, И-на и я.

Рано утром проснулась и вспомнила вчерашнюю прогулку по городу. Не могло не быть известно (Потом узнала, что не только известно было, но всегда так практиковалось.) начальству, что воды нет, паров нет и что поэтому ни о каких банях и дезинфекциях и речи не могло быть.

Но теоретически, на бумаге стояло "водить арестованных в баню", и это делалось для виду.

Перед всем городом молча проходили эти толпы. Сколько раз и я их видела из окна Х-ой улицы; все было в порядке, да, действительно, арестованных вели в баню.

Следующий день.

Так разбита, что не только встать, есть и пить не могу, но даже не могу поднять головы. И-на кладет компрессы и озабоченно сидит возле меня на постели, требуя, чтоб я пошла к врачу.

Только что вошла староста, смеется, говорит, знала, что будет так. "Так всегда, только требуется идти ", - и она не хотела предупредить. Я отвернулась, что-то мне в ней не нравится.

{117}

Вечером.

Лежу без движения и почти без мысли. - Все отняли у меня, осталось равнодушное, полумертвое тело... И-на все хлопочет; приносила в горшочке поесть, но я видеть не могу этот кандер, а здесь он еще хуже тем, что густой. - Другие радуются гуще.

30-го пошли к врачу. Длинный ряд больных в коридорах. Бледные, страшные люди; самые тяжелые больные сидят на единственной скамейке. У крыльца карета постоянно отъезжает, все вывозит тифозных.

Врач осмотрел, написал - поместить в больницу нервнобольных. Я вышла с твердой решимостью остаться здесь. И-ной не разрешат следовать за мной, значит остаюсь и я. Она одна смягчает мою боль здесь.

5-го февраля.

Сегодня утром вошел комендант лагеря. Молодой человек в военной форме - еврей Гельман. Шел какой-то подсчет, вошло несколько человек.

Я подошла к нему и сказала, что раз я отбываю наказание - три года принудительных работ, - я хотела бы знать, в чем именно {118} я обвиняюсь. - "Вероятно, в контрреволюции" - сказал он и улыбнулся. Потом обещал выяснить и велел справиться в канцелярии. И-на в таком же неведении, как и я.

Из надзирателей один только груб и отвратителен это знаменитый краснощекий "Шура". Его весь лагерь знает за шутки и жестокость. Говорят избивает заключенных. А жена его - тонкое создание с лицом кроткого ангела. Она сестра милосердия.

5-го февраля.

На душе такая боль, что писать не могу. Лежу со стиснутыми зубами. Удар оказался сильнее меня, не могу с ним справиться. Я вся раздавлена.

6-го февраля.

Сегодня с утра появилась Адочка. Легкая, как птичка, вспорхнула к нам. Пошли поцелуи и "турка" (Любимая тюремная песня.) сейчас вспомнили. Оказалось, не расстреляли, приговорили к пяти годам. Рады. Смеемся. Смотрим на Адочку, она была в отпуску в городе, - отъелась, оделась и пополнела. На ногах уже не голубой атлас.

Свою постель она сейчас нам отдала; говорить, она немного шире.

{119} Я взглянула на Розу. Она злобно на все смотрит. На щеках два красных пятна.

В нашей камер все больше сидят по обвинению в переходе границы. Так и называются - "Румграница". Большая половина камеры такая. Есть приговоренные на три года, на пять и более; более счастливые на один год, но все одинаково ждут амнистии.

Некоторых задержали в дороге, поэтому вещей совсем не осталось. Отобрали все, что на них было. Многие без белья. Одна богачка сидит, на одной ноге башмак мужа, черный, на другой свой, коричневый. Растерялась при арест и не то надела. Но почти все, и эта богачка, не унывают, смеются над своими несчастиями.

Внизу уборные и проститутки. Это составляет отдельный этаж.

Уборные внизу ужасающие. Грязь такая, что страшно к ним подойти. Ни одна дверь не запирается, все болтается, от ветра шумит и скрипит. Здесь еще большее разрушение, чем в тюрьме. Все окна пробиты, - от них и от стен дует холодный втер.

Тюрьма как-то вся скована, сдавлена, здесь же точно все открыто на все четыре стороны ...

{120} Мне здесь еще тяжелее. Во всяком случай беспокойнее...

За каждой кружкой кипятка приходится ходить в кухню, во флигель, через этот ужасный двор, и стоять часами. Очередь на все, - на кандер, на кипяток, на хлеб.

Мужчины стоят тут же, и все выдается по билетам. Эти дни такие метели, что это особенно тяжело. Я совсем растеряна от холода и беспорядка здесь.

Двери шумно хлопают каждую минуту, так как тут свободно входят и выходят.

Перестала ставить числа: не могу сосредоточиться, как в тюрьме, да и не все ли равно? - Все дни одинаково ужасны. На душе страдание, которое не знает предела, не имеет границы, а кругом этот шум и свист, которые раздражают. Зала с жидкими колонками. особенно уныла. Каждый день прохожу и не могу привыкнуть, - каждый раз замечаю это убожество, эту скуку.

Краны внизу обмерзли, отовсюду висят длинные льдины, лед бьют руками, чтобы мыться, а руки вспухают от холода.

Во двор эти дни не выходила. Страдаю, больна, лежу, завернувшись в шубу. Мысль {121} о Кике день и ночью не дает покоя. Встают перед глазами его последние дни, когда, быть может, он звал меня.

Сегодня разрешили увидеть друзей. Это - в первый раз. Пришли из города. Разрешили увидеться только у ворот. Успели на ветру сказать только несколько слов. Потом солдат закричал и захлопнул ворота, - ожидали коляску коменданта. Я очень волновалась при мысли о встрече. Порыв ветра разогнал тяжелые мысли, он так сильно бил по лицу.

Суп получаем в кухне из кубов, льют из огромных ложек. Льет человек, который стоит высоко над кубом. Я неловко беру, всегда боюсь, что кипяток потечет по пальцам.

Сегодня вызвали в канцелярию; помещается в другом доме. Там в очень тепло натопленной комнате, которая приятно поражает после наших холодов, стоял комендант. Он задал ряд вопросов: где я работала? - что писала? - в какой мастерской? Боясь, что сейчас последует просьба делать портреты "вождей", я поспешила сказать, что не умею. "Другую работу могу сделать". Он, кажется, понял, но не настаивал. Что-то {122} неопределенное сказал об украшении зала в лагере. - Он был явно чем-то недоволен и нетерпелив, но сошло.

Я тогда же решила просить художников помочь и в украшениях. Я не в силах украшать эти помещения - скажу, что больна. Уходя, подошла к огромным толстым книгам где записаны "дела". Попросила показать мни обвинение. Прочла - "Д. присудить к трем годам принудительных работ за переезд границы". Это неожиданно. У Иной то же обвинение.

Не пишу эти дни.. В душе тоска, и боль так сильна, что могу только страдать. Все корчится внутри от боли, все съедено этой болью. - Могу только молчать.

Несколько дней спустя.

По утрам та же уборка, что в тюрьме, но здесь нет очереди. Убирает кто хочет. Обыкновенно делает это "румграница". Их много, и делают они это весело. Видимо, мысли о переезде дали веселое настроение. - Поражает их бодрость. Все ждут амнистии, чтобы вновь пытаться бежать. Есть такие, что вернулись сюда по два, три раза. И всегда по тому же делу - "переезд границы".

{123} Богачка с непарными башмаками сегодня вполголоса рассказала, как сбросила в воду огромное состояние, чтобы "не перехватили".

Удивительно силен ореол большого состояния. "Богачка" - теперь неимущая, но все-таки окружена особым почтением.

Странно, - в тюрьме было больше "личностей". Здесь я меньше различаю все одного уровня, вероятно, усталость сказывается во мне. Но и здесь Вакс, Манька, Адочка ярче остальных.

Роза держит себя иначе. Точно она не смеет быть прежней. Зато, красится больше. Близость мужчин ее, видимо, волнует, - щеки ярко алого цвета.

Сегодня волнение. Комендант не в духе, а когда начальство гневается, весь лагерь боится и не смеет подойти к нему. Сразу падают все надежды, никто не просит отпуска, даже если рассчитывают на него. Всякий молча отходит в сторону.