Вот как случилось это невероятное, славное дело падения Карса.
К утру 23 июня русские войска стояли под крепостью на следующих позициях.
С запада, на левом берегу Карс-Чая, на высотах против укрепленного турецкого лагеря и армянского предместья:
На батарее №1 – батальон тридцать девятого егерского полка,
На батарее №2 – Крымский пехотный полк,
На батарее №3 – сорок второй егерский полк.
Высоты напротив цитадели, где были неприятельские шанцы, занимал батальон ширванцев, производивший ночную атаку.
Все эти войска находились под общей командой генерал-майора Королькова, и тут же присутствовал начальник всей пехоты генерал-лейтенант князь Вадбольский.
На правом берегу Карс-Чая, под начальством генерал-майора Муравьева:
В резерве – Грузинский гренадерский полк,
На батарее №4 – Эриванский карабинерный полк,
Против Карадага – сводная кавалерийская бригада.
В общем резерве в лагере оставались весь сороковой егерский полк и по батальону от полков Ширванского и тридцать девятого егерского, при двадцать шести орудиях; эти войска сторожили арзерумскую дорогу, защищали лагерь и по первому требованию могли поддержать ту или другую часть осадного корпуса.
С первыми лучами восходящего солнца со всех русских батарей началась канонада по турецкому лагерю. Возвышенность перед армянским предместьем, где стояли палатки, моментально была засыпана гранатами, и лагерные батареи, взятые под перекрестный огонь, замолкли. В ответ на это сильнейший огонь со всех ярусов цитадели, из крепости и с башен предместий обратился на главную четвертую батарею. Шестнадцать русских орудий с трудом могли отвечать на эту адскую канонаду. “Вряд ли мне случалось во всю мою службу быть в сильнейшем огне, чем в этот день,– говорил Муравьев, участник Бородина, Лейпцига и Парижа.– Продолжись такая пальба еще два часа, и батарея была бы срыта до основания”. К счастью, обстоятельства внезапно переменились – в это самое время загорелось жаркое дело на левом берегу Кара-Чая.
Когда батареи турецкого лагеря замолкли, часть неприятельской пехоты спустилась с укрепленной высоты армянского форштадта, заняла кладбище, лежавшее на полугоре, и стала оттуда поражать на выбор русских солдат, занимавших траншеи. Командир четвертой роты тридцать девятого егерского полка поручил Лабинцев, стоявший в передовой цепи, решился без приказания двинуться вперед, чтобы выбить неприятеля из его укрытий на кладбище. Пули и картечь посыпались на егерей. Но Лабинцев задался мыслью во что бы то ни стало не только овладеть кладбищем, но даже батареей, венчавшей гребень возвышенности, и бросился на приступ. Турки почти в упор дали залп и, не успев вторично зарядить своих ружей, встретили нападавших штыками и ятаганами. Произошла рукопашная свалка. Новые толпы турок бешено принеслись сюда из лагеря, и егеря, несмотря на всю свою храбрость, были отброшены. В эту опасную минуту Лабинцев не потерял присутствия духа: он снова сомкнул свою роту, воодушевил ее короткой речью и впереди всех опять бросился в сечу.
Из траншей между тем увидели опасное положение передовой цепи и послали помощь. Первыми подоспели на место свалки с третьей батареи три роты сорок второго егерского полка, с храбрейшим подполковником Миклашевским, и вместе с ротой Лабинцева ворвались на кладбище. Овладеть кладбищем было, однако, нелегко. Частые могильные камни и памятники давали неприятелю возможность держаться отчаянно, и каждый шаг надо было брать с боя, каждую могилу отнимать штыками. “Казалось,– говорит один очевидец,– турки, благоговея к памяти почивших, хотели охранить спокойствие гробов, и прах соотечественников воодушевлял их новой отвагой”.
Но и мужество русских солдат, предводимых Миклашевским и Лабинцевым, не имело пределов. Неприятель, наконец, был выбит с кладбища, и солдаты, преследуя бегущих, бросились вверх по горе, к укрепленному лагерю. Это был опасный шаг; положение становилось слишком серьезным. Напрасно некоторые офицеры хотели остановить порыв зарвавшихся храбрецов. “Стойте, братцы! Остановитесь! – кричали они.– Дальше не надо! Это только фальшивая атака!”
“Никак не возможно, ваше благородие,– отвечал на бегу один из солдат,– нам уже не впервой иметь дело с нехристем. Пока его по зубам не треснешь, он никак этой самой фальшивой атаки понять не может”.
Солдаты были страшно возбуждены; “Ура!” гремело. Рота Лабинцева и вторая рота сорок второго полка, капитана Черноглазова, насев на бежавших турок, вместе с ними вскочили в укрепленный лагерь, и часть палаток, пять знамен и два орудия тотчас перешли в их руки. Лабинцев при этом был сильно контужен, Черноглазов получил три раны пулями в левый бок, в шею и грудь, все навылет.
Таким образом занятие укрепленных высот, то, чего едва надеялись достигнуть в течение лишь нескольких дней, неожиданно осуществилось в два-три часа; теперь для всех стало ясно, что если передовой батальон будет поддержан, то внешние укрепления Карса могут быть взяты. Начальник пехоты князь Вадбольский тотчас решил воспользоваться внезапным оборотом сражения и быстро продолжать наступление, чтобы овладеть всем заречным Армянским форштадтом.
Князь Вадбольский был уже человек старый, добрый и очень любимый солдатами; он видел опасное положение Миклашевского, видел, что новые густые толпы пехоты идут на него из прилежащих форштадтов, и приказал полковнику Реуту, известному защитнику Шуши, спешить на помощь с пятью остальными ротами егерей и удержать за собою отнятую у турок позицию.
Батальон Реута не мог, однако, подоспеть вовремя. Двигаясь вправо от третьей батареи, чтобы выйти во фланг неприятелю, ему пришлось с большими усилиями взбираться на громадный утес. А в это время неприятель в превосходных силах вышел уже из предместья и ударил по отбитому лагерю. “До двух тысяч турок,– рассказывает Муравьев,– с холодным оружием в руках и со страшным криком неслись на Миклашевского”. С главной батареи тотчас открыли по ним огонь через речку. Но картечь и гранаты не могли остановить удара. Зарвавшийся батальон мгновенно был опрокинут, и турки погнали его назад к кладбищу. Человек тридцать с самим Миклашевским были между тем отрезаны. Окруженные врагами, они прижались к скале и отбивались отчаянно. В то же время часть турок, кинувшаяся влево, атаковала и колонну Реута. Поднимаясь на утес, егеря не могли их встретить сомкнутым фронтом, и головной взвод сразу был опрокинут. Весь левый русский фланг пришел в замешательство. Тогда Вадбольский, по настоянию начальника траншей полковника Бурцева, быстро собрал остальные роты егерской бригады, еще стоявшие на батареях, и лично повел их в битву. Но он был еще на пути, а батальон Реута уже оправился и снова полез на скалы, где над головой его стоял разъяренный и победоносный враг. Еще минута – и егеря на самом краю утеса вступили в рукопашный бой.
Все перипетии кровавой борьбы были прекрасно видны с четвертой батареи. “Я был свидетелем боя,– рассказывает Муравьев,– уже давно вышедшего из обыкновения в войсках: люди смешались толпами, как рисуют их на картинах; наши солдаты кололи штыками, турки рубили саблями”.
В это самое время на главную батарею прискакал сам Паскевич, встревоженный сильной канонадой и боем, начавшимся без предварительных распоряжений и приказаний. Остановившись на левом фланге батареи, на самом открытом месте, где каменистая почва не позволяла возвысить бруствера, он ясно видел все, что делалось за рекою: и массы нападающих турок, и опрокинутый отряд Миклашевского, и отчаянный бой, шедший на скалах у Реута – всю эту поразительную картину беспощадной борьбы не на жизнь, а на смерть. Неприятельские снаряды осыпали главнокомандующего. Почти возле него ядро оторвало руку молодому офицеру Эриванского полка князю Ратиеву, многие из свиты его были убиты или ранены. Паскевич ни на что не обращал внимания; он сошел с коня и некоторое время, как говорит Муравьев, “оставался в положении человека, изумленного нечаянностью, не знающего, что предпринять, ожидающего чьего бы то ни было совета или предложения”. Муравьев подошел к нему. Паскевич вспылил и вместо благодарности, которую тот ожидал за то, что в течение четырех часов удерживал свою батарею под сильнейшим огнем целой крепости, разразился резкими и незаслуженными упреками; он говорил о каких-то интригах, грозил предать виновных суду... “Мне нечего было отвечать на это,– добавляет Муравьев,– ибо я знал только свою батарею и не имел никакого участия в молодецкой атаке, произведенной за рекой Вадбольским и Бурцевым. Я отошел в сторону”.
А положение дел становилось все более и более опасным. Нужно было решиться на что-нибудь, и решиться немедленно, так как поражение левого фланга могло стать гибельным для всего малочисленного русского корпуса. Командир Грузинского полка граф Симонич, герой персидской войны, подошел к Паскевичу и просил позволения взять часть своего полка и идти на помощь Вадбольскому. Муравьев, со своей стороны поддержал это предложение. “Хорошо, но вы отвечаете за все головою”,– сказал Паскевич Муравьеву.
