Генерал-лейтенант Строганов, в 1807 году начавший свою армейскую карьеру волонтером (в чине тайного советника и звании сенатора он командовал казачьим полком), с честью прошел всю войну. В Битве народов под Лейпцигом командовал авангардом. В сражении при Краоне 23 февраля 1814 года у него на глазах погиб его единственный сын Александр — восемнадцатилетнему прапорщику ядром снесло голову. «Юноша храбрый и милый, гр. Строганов жизнь свою положил…»[56] — говорилось в официальном рапорте «О бое при Краоне».
У Пушкина в черновой рукописи VI главы «Евгения Онегина» есть строки, посвященные этой трагедии:
…Но если жница роковая,
Окровавленная, слепая,
В огне, в дыму — в глазах отца
Сразит залетного птенца!
О страх! О горькое мгновенье!
О Строганов, когда твой сын
Упал, сражен, и ты один…
Василий Андреевич ответил Блудову очень резко (а надо сказать, что такой тон он позволял себе в исключительных случаях, и это означало высшую степень его негодования): «Строгонов достоин хвалы менее Дибича, Сабанеева и Ламберта и всех прочих; но об нем было написано; но он дрался; но он также принадлежит по храбрости и по имени к 1812 году. Оставить его имя в стихе из уважения к этой храбрости (без всяких личных видов), потом выбрасывать это имя из уважения к толкам людей <…> будет мерзко! Если б надобно было писать Певца теперь, то, вероятно, явились бы в нем имена, выбранные с большею строгостью; но он написан — пусть все, что в нем есть, в нем и останется. Прибавленные строфы дают ему вялость — согласен! И лучше, когда бы их не было! Но они уже есть, и я не имею права уничтожить их… Все имена, стоящие в Певце, внесены в него тогда, когда я был в деревне (и имя Строгонова также); личных видов во мне вам предполагать невозможно; до других же дела нет».
У Строганова служил адъютантом подпоручик Петр Оленин, сын Алексея Николаевича Оленина. Думается, что они хорошо понимали друг друга: Павел Александрович потерял сына, а Петр — брата Николая, убитого в Бородинском сражении. Генерал и его адъютант дошли до Парижа…
Граф Павел Александрович Строганов скончался 10 июня 1817 года. Герою Отечественной войны было всего 45 лет. Узнав скорбную весть, Батюшков записал в своей дневниковой тетради: «Сию минуту узнаю о смерти графа Павла Александровича Строганова. Я с ним провел 10 месяцев в снегах Финляндских. Потом он не переставал меня любить: никогда не забуду его снисхождений. Покойся с миром, человек тихий и кроткий!..»[57]
В 1839 году Жуковский помянет Павла Александровича в стихотворении «Бородинская годовщина»:
…И других взяла судьбина:
В бое зрев погибель сына,
Рано Строганов увял…
* * *
Из Тарутинского лагеря Жуковского командировали в Орел, и в дороге поэт добавил к стихотворению несколько строф. Дописывал он «Певца…» в имении своих друзей Плещеевых, где недолго гостил после свидания с Протасовыми и Киреевскими. Там, в имении Чернь, он и поставил в рукописи дату окончания работы: 20 октября 1812 года.
Для осени 1812 года «Певец…» — произведение на первый взгляд преждевременное. Оно напоминает ликующую песню для победного застолья княжеской дружины. А какое может быть ликование, какие здравицы, когда Наполеон буквально только что покинул Кремль и до Парижа было три тысячи километров, которые предстояло пройти с боями. Впереди, чего еще никто не знал, были полтора года сражений и огромные жертвы.
Однако «Певец…» оказался произведением не тактическим, а стратегическим. Популярность его становится всеобщей в 1813 году, когда врага изгнали из Отечества и наша армия отправилась в освободительный Заграничный поход. По рукам ходили «Вестник Европы» (декабрьские № 23–24 за 1812 год) с публикацией «Певца…», а также два отдельных издания 1813 года.
Но впервые, очевидно, «Певец…» был опубликован как «летучий листок» в походной типографии еще в ноябре 1812 года. Такая публикация могла произойти только с благословения М. И. Кутузова. Следовательно, можно предполагать, что начальник типографии Андрей Кайсаров и главнокомандующий познакомились с «Певцом…» еще в рукописи. К сожалению, ни одного экземпляра «походного» издания «Певца…» в архивах пока не обнаружено. Хотя сохранились отзывы первых читателей.
Вот двадцатилетний прапорщик Московского ополчения Иван Лажечников записывает в Вильно 20 декабря 1812 года: «Часто в обществе военном читаем и разбираем „Певца в стане русских“ г. Жуковского. Почти все наши выучили уже сию пиесу наизусть… Какая Поэзия! Какой неизъяснимый дар увлекать за собою душу воинов! <…> Читая изображение лучших полководцев нынешней войны, думаешь, что певец в самом деле родился в шумном стане военном, возрос и воспитывался среди копий и мечей…»[58]
Легко представить, как смеялся Жуковский, прочитав в 1820 году (тогда были опубликованы записки Лажечникова) о себе: «…воспитывался среди копий и мечей».
Но что Лажечников верно почувствовал: «Певец…» во многом — плод воинского дружества. «Поэту, конечно, знакомы все прелести дружбы: для того-то он так хорошо и описывает ее. Многие говорят, что чувство сие более не существует на свете… Советую им заглянуть в стан военный: там верно увидят они дружбу, покоящуюся под щитом прямодушия и чести…»[59]
В заключение молоденький прапорщик с волнением пишет: «Время и место не позволяют мне разобрать все красоты „Певца“, они бесчисленны!.. В. А. Жуковский прибыл теперь в Вильну с главною квартирою… Мне сказывали, что он был опасно болен, но за молитвами муз… оживает…»
Другой прапорщик 1812 года, Николай Коншин (будущий литератор, директор ярославского Демидовского лицея и друг Баратынского), вспоминал о впечатлении от первого чтения «Певца…»: «Эта поэма, по моему мнению, достойная Георгия 1-й степени, делала со мной лихорадку».
Молодой поэт Андрей Раевский где-то на биваке близ Праги сравнивает два произведения Жуковского — раннюю «Песнь барда…»[60] и «Певца…» — и находит, что второе намного выше первого. А все потому, справедливо считал Раевский, что автор «Певца…» лично участвовал в описываемых им событиях, а не воспевал подвиги воинов, сидя дома за письменным столом.
«Может ли тронуть меня описание сражения какого-нибудь стихотворца-профессора? — размышлял Андрей Раевский. — Он должен подражать или творить противное справедливости. С одинаковым ли чувством читаю я „Певца в стане русских воинов“ и „Барда на гробе славян-победителей“? Очарованный согласной цевницею барда, я не ощущаю того сладостного, невольного восторга, объемлющего душу мою, когда внимаю глас воина, который при треске падающих градов, при пламенном зареве битв, перед стенами разрушенной столицы, за круговой чашей ликующих братьев, готовых к победе или смерти, живописует предстоящее взору и запечатленное в сердце…»[61]
В истории отечественной словесности это редкий случай (что-то подобное произойдет в нашей литературе лишь во время Великой Отечественной войны): популярность у «массового» читателя и официальное признание пришли к автору почти одновременно. Без «Певца…» Жуковский, скорее всего, никогда бы не стал наставником цесаревича и не получил бы тех громадных возможностей для проявления своих благородных человеческих качеств, которые дала ему вскоре служба при дворе.
После Андрея Кайсарова в судьбе «Певца…» участвовали Александр Тургенев, Николай Оленин, Дмитрий Дашков и Константин Батюшков. Тургенев взял на себя расходы на первое издание, и уже 6 февраля 1813 года «Певец…» вышел отдельной книгой. Оленин занимался оформлением (к его участию в судьбе «Певца…» мы еще вернемся). Дашков подготовил примечания. Батюшков сопереживал общей работе и помогал советами.
Сам Жуковский в эту пору «больной, изнуренный усталостью, жил безвыездно у Катерины Афанасьевны»[62] в Белеве, отогреваясь душой среди родных людей. Тогда, быть может, жив был еще деревенский дурачок Варлашка, ходивший во фланелевой юбке. Там, где Жуковский всех знал и все знали его, славы своей он не чувствовал и даже не предполагал, что она свалится на него.
Через некоторое время он окажется в столице, при дворе, и слава будет слепить его, как яркий фонарь слепит актера на сцене. Но он не даст ослепить себя и всю свою известность обратит на помощь тем, кто оказался в беде или в нужде. Однажды он напишет Плетневу, тогда начинающему литератору: «Хвала света есть русалка, которая щекотаньем своим замучивает хохотом до смерти»[63].
* * *
Главное же событие в судьбе «Певца…» и его автора произошло благодаря старому поэту (и одновременно — министру юстиции в тогдашнем правительстве) Ивану Ивановичу Дмитриеву. Он показал стихи Жуковского вдовствующей императрице Марии Федоровне. Так «Певец…» и его автор стали известны царской семье. С тех пор началась всероссийская слава Жуковского, а Дмитриев стал для молодого поэта кем-то вроде литературного Савельича. И совершенно справедливо, что первое издание «Певца во стане русских воинов» осталось в истории нашей литературы под именем «тургеневского», а второе названо «Дмитриевским».
