Так исчезли мои худшие опасения. Но и самые святые надежды - тоже. Где-то в глубине души я всё же, наверно, всегда надеялся, что Посейдон смягчится и признает меня своим. А теперь... Но тот-то старик во Дворце ведь он всё знал! Знал, когда меня еще на свете не было... Если бы он оставил меня в покое, не пичкал бы этими сказками для детей, я был бы сегодня счастлив; это он насыпал мне полон рот золы!
Глянул снова на сверток, там было еще что-то. Оказалось - пара заплесневевших сандалий с пряжками в форме маленьких змей из чеканного золота и с аметистами на ремнях. Я снял свою и померил - почти одинаковые... "Вот оно что! - думаю. - Так он это все прятал так же, как я доставал! Пропади пропадом все трезенские сказки!.." Я даже рассмеялся, но смех был невеселый.
Выдернул я свой рычаг, уронил камень на место... Но прежде чем уйти, вспомнил Аполлона и пообещал ему оленя, за то что отозвался на мою молитву. Сердит ты или нет - твое дело, но с ним нельзя быть неблагодарным и скупым.
Внизу во Дворце едва начиналось утро. Я был голоден и съел целую лепешку с половиной круга медовых сотов... Потом, с мечом на поясе, подошел к покою матери и постучался в дверь.
Мать только что оделась, и девушка ее причесывала. Она посмотрела сначала мне в лицо, потом на пояс; отослала служанку... Возле ее кресла стоял маленький столик с зеркалом и гребнями... Она улыбнулась:
- Ну что, Тезей? Бог послал тебе сон?
Я удивился; но у жриц не спрашивают, откуда они что знают.
- Да, мама. Сандалии тоже у меня, - говорю. - Кто он был?
Брови у нее были как перья пустельги: тонкие, четкие, пушистые у переносицы... Она подняла брови:
- Был? А с чего ты взял, что он умер?
Я задохнулся. Я почему-то надеялся, что так оно и есть; злость во мне билась, как дикий зверь в клетке.
- Вот как, - говорю, - ну что ж. Значит, у меня есть подарок от живого отца. Первый за семнадцать лет. Но он заставил меня его заработать...
- Тому была причина, - она взяла со столика гребень и начесала себе волосы вперед, закрыла лицо. - Он сказал мне: "Если у него не будет мускулов, то понадобится ум. Если не будет ни того ни другого - он все равно может быть тебе хорошим сыном в Трезене. Ты и оставь его здесь. Зачем посылать его в Афины на смерть?"
- В Афины? - Я удивился. Для меня тогда это было всего лишь название.
Она заговорила чуть нетерпеливо, словно я должен был все это знать:
- У его деда было слишком много сыновей, а у него ни одного. И потому в его царстве и года спокойного не было; ни у него, ни у его отца.
Она посмотрела мне в лицо, потом на волосы свои...
- Слушай, Тезей. По-твоему, вожди и дворяне так носят мечи?
В ее голосе появилась резкость, как у юной девушки, которая стыдится и хочет это скрыть. "А что тут удивляться? - думаю. - Ей тридцать три, и вот уже восемнадцать лет она одна..." И до того обидно стало за нее - больше, чем за себя перед тем.
- Как его зовут? - спрашиваю. - Я должен был слышать имя... но не помню...
- Эгей, - она будто прислушалась к себе, - Эгей, сын Пандиона сына Кекропа. Они из рода Гефеста, владыки Земного Огня, который женился на Матери.
- С каких это пор, - говорю, - род Гефеста выше рода Зевса?
Я вспомнил о всех тех трудах и муках, какие принял на себя ради этого человека, полагая, что делаю это для бога.
- С него, - говорю, - вполне бы хватило, если бы я был только твоим сыном. Почему он оставил тебя здесь?
- Тому была причина. Мы должны снарядить корабль, чтоб отправить тебя в Афины...
- В Афины? - говорю. - Ну нет, мать. Это слишком далеко. Восемнадцать лет после того ночного развлечения - и он ни разу не оглянулся посмотреть, что из этого получилось...
- Довольно! - в ее голосе еще была та застенчивая грубость, но это был крик принцессы и жрицы. Мне стало стыдно. Я подошел к ее креслу, поцеловал ей лоб...
- Прости меня, мама, - говорю. - Не сердись. Я знаю, как это бывает; я и сам уложил несколько девушек, которые совсем этого не хотели, и если кто-нибудь после того стал думать о них хуже - только не я. Но если царю Эгею нужен еще один копейщик, пусть он поищет у себя дома. Пусть он не остался с тобой, но он дал тебе сына, который тебя не оставит.
Она закусила губу, а потом вдруг почти рассмеялась:
- Бедный малыш, не твоя вина, что ты ничего не знаешь!.. Поговори со своим дедом. Он тебе всё объяснит лучше меня.
Я подобрал прядь ее свежерасчесанных волос, намотал конец себе на пальцы... Я хотел ей сказать, что мог бы простить человека, которого она сама выбрала, сама захотела, но не того, который взял ее, а потом ушел. Ничего этого я не сказал. Сказал только:
- Хорошо, я пойду к нему. Сейчас уже не так рано.
Я все-таки задержался переодеться. Был настолько зол, что вспомнил о своем достоинстве принца. Лучший мой костюм был из темно-красной оленьей кожи: куртка с золотыми бляшками, штаны с бахромой и сапоги такие же... Я и меч прицепил было, но вовремя вспомнил, что к царю никто с оружием не входит.
На верху узкой лестницы я услышал его голос:
- Это ты? Входи.
Он простудился перед тем и потому так поздно был еще в своих покоях. Сидел, завернувшись в одеяло, а в чаше на подставке возле кресла еще оставался отвар на донышке. Лицо пожелтело, и стало видно, что он уже стареет, но в тот момент это меня не тронуло. Слишком я был зол, чтобы пожалеть его, и стоял перед ним молча, даже не поздоровался. Он посмотрел мне в глаза старым, бледным взглядом, и я понял, что он всё знает. Он коротко кивнул мне и показал на скамеечку для ног:
- Можешь сесть, мой мальчик.
По привычке я пододвинул ее и сел. Он давно был царем и знал свое дело: его пальцы извлекали из людей повиновение, как пальцы арфиста музыку из струн... Только оказавшись на своем детском сиденьице, - ноги на старой медвежьей шкуре, руки на коленях, - только тут я понял, как он меня облапошил. У моего лица была чаша с лекарством; пахло ячменем и медом, яйцами и вином... Пахло старостью - и детством; и я почувствовал, как моя мужская ярость превращается в детскую обиду. И его водянистые глаза теперь мигали на меня сверху, и в них была капля злости, какую всегда испытывают обессилевшие старики к молодым мужчинам...
- Ну, Тезей, твоя мать сказала тебе, кто ты?
- Да.
Я сидел перед ним скорчившись, будто пленник в оковах, и чувствовал себя - хуже некуда.
- И ты хочешь что-нибудь у меня спросить?
Я молчал.
- Можешь спросить у отца, если хочешь...
Я молчал. Дед дедом, но он был Царь, а на учтивость я настроен не был.
- Он признает тебя своим наследником, если ты покажешь ему меч.
Тут я заговорил от удивления.
- Почему, государь? Я полагаю, у него есть сыновья в его собственном доме.
- Законных нет. А что до прочего - ты помни, что хотя он и Эрехтид, это не мало, - но мы из рода Пелопа, нас породил Зевс-Олимпиец!
"Как меня Посейдон?" - этот вопрос у меня на языке вертелся, но я не спросил. Сам не знаю почему; не потому что это был мой Дед. Просто не решился, и все тут...
Он посмотрел мне в лицо, потом закутался поплотнее - и раздраженно так:
- Ты что, никогда не закрываешь дверей за собой? Здесь сквозит, как на гумне.
Я поднялся, подошел закрыть дверь...
- Прежде чем отозваться непочтительно об отце, позволь сказать тебе, что если бы не он, ты мог бы быть сыном крестьянина или рыбака... Даже сыном раба, коль на то пошло.
Хорошо, что я уже не сидел у его ног.
- Ее отец, - говорю, - может сказать мне это и остаться живым!
- Язык твой грабит твои уши, - дед был спокоен. - Угомонись, малыш, и слушай, что я тебе говорю.
Он смотрел на меня и ждал молча. Я постоял еще у двери, потом подошел к нему, снова сел на скамеечку.
- За год до твоего рождения, Тезей, когда твоей матери было пятнадцать, у нас за всё лето не было ни одного дождя. Зерно в колосьях было крошечное, виноград - как ягоды можжевельника; повсюду было по щиколотку пыли... Только мухам было хорошо. И вместе с засухой пришел мор - стариков он щадил, но уносил детей, молодых мужчин и женщин. Сначала у них отнималась рука или хромать начинали, а потом они падали, и сила уходила из ребер, так что человек не мог вдохнуть воздуха. Те кто выжил - остались калеками по сей день, как Фиест с короткой ногой. Но большинство умерло.
Я искал, какого бога прогневали мы. Пошел сначала к Аполлону, Владыке Лука. Он показал по внутренностям жертвы, что не стрелял в нас, но больше не сказал ничего. Зевс тоже промолчал, и Посейдон не послал никакого знака... Было примерно то время года, когда народ выгоняет козла отпущения. Нашли какого-то косого, говорили что у него дурной глаз... Били его так, что когда дошло до костра - жечь было уже некого. Но дождя не было, и дети умирали...
Я потерял тогда во дворце троих сыновей. Двух мальчиков своей жены - и еще одного, который, сознаюсь, был мне еще дороже тех. Он долго умирал, он уже лежал как мертвый - только глаза жили, умоляли дать ему воздуха... Когда его похоронили, я сказал себе: "Ясно, пришел срок моей мойры. Скоро бог пошлет мне знак". Я привел в порядок свои дела и за ужином оценивал своих сыновей, сидевших за столом, - кого назвать наследником... Но знака не было.
