Такова была морская победа, заставившая говорить о себе всю Европу. Петр любил сравнивать се с Полтавской битвой. Увлеченный восторгом, царь, конечно, преувеличивал, но все же Гангуту суждено было впервые дать понять упорному врагу, что рано или поздно, но именно русский Балтийский флот довершит то, что начала Полтава. Наступали времена, когда шведы с каждым годом все более убеждались в том, что Балтийское море не является уже тем «ручьем, через который русское войско не перепрыгнет», как иронически выразился торжествующий Густав-Адолъф в 1617 г., подписывая Столбовский договор и сообщая о его условиях в шведском сейме2. Гангут в свете дальнейших событий оказался в самом деле первым грозным предзнаменованием.
Настоящий моряк, адмирал Ватранг понимал лучше кого бы то ни было, какой тяжкий не только материальный, но и моральный ущерб потерпели шведы под Гангутом. Вот конец донесения Ватранга королю Карлу XII, который, сидя в Бендерах, лишь спустя долгие месяцы получал деловые бумаги из Стокгольма: «Какую глубокую душевную боль причиняют мне эти несчастные события, наилучше знает всевышний, которому известно, с каким рвением и с какими усилиями я старался выполнить возложенные на меня обязанности и как я усиленно старался отыскать неприятельский флот». Ватранг честно сознается королю, что русские, проявив разумную дерзость и необычайную активность, благополучно прошли мимо шведской эскадры: «К нашему великому прискорбию и огорчению, пришлось видеть, как неприятель со своими галерами прошел мимо нас в шхеры». Как пишет дальше Ватранг, его особенно огорчает, что он совершенно ничего не знает об участи шаутбенахта Эреншильда3. Но по этому поводу капитан первого ранга Н. В. Новиков в своей работе о Гангуте, совершенно справедливо и приводя неопровержимые доказательства, замечает, что Ватранг на самом деле уже на другой день после боя, т. е. 28 июля, хорошо знал о взятии Эреншильда в плен. Слишком горько Ватрангу было говорить об этих тяжких для шведского самолюбия подробностях славной русской победы, когда «военное творчество, воля к победе и мужество «вышних и рядовых» дали образец высокого искусства, против которого грозная сила, находившаяся в руках Ватранга, оказалась парализованной и неспособной к противодействию»4.
Радость Петра была безмерна. Он ликовал и хвалился особенно потому, что тут впервые был взят сам начальник морского отряда. Вот как царь сообщал об этой Гангутской победе князю Борису Куракину, своему послу в Голландии и одновременно в Англии: «Объявляем вам, коем образом всемогущий господь бог Россию прославить изволил, ибо по многим дарованным победам на земле, ныне и на море венчати благословил: ибо сего месяца (июля - Е. Т.) в 27 день шведцкого шаутбейнахта Нилсона Эреншелта с одним фрегатом и шестью галерами и двемя шхерботами, по многом и зело жестоком огне у Ангута (sic! - Е. Т.), близ урочища Рилакс Фиель, взяли. Правда, как у нас в сию войну, так и у алиатов (союзников - Е. Т.) с Франциею, много не только генералов, но и фельдмаршалов брано, а флагмана ни единого. Итако сею, мню, николи у нас бывшею викториею вам поздравляем».1
После Гангута морская борьба против Швеции на долгое время приняла особый характер, который, собственно, и не менялся уже сколько-нибудь существенно до самого Ништадтского мира, т. е. в течение всех последних шести лет Северной войны. Это было перемежавшееся и вместе с тем чаще всего комбинированное осуществление двух стремлений: с одной стороны - держа наготове и постоянно усиливая как линейный, так и гребной флот и переводя лучшие сухопутные войска на Балтийское побережье, постоянно грозить шведам большим десантом, а с другой - беспрестанным крейсированием в Балтийском море упорно мешать торговле шведов с Европейским материком.
Кораблестроение продолжалось усиленными темпами. Корабль за кораблем спускались на воду. Гангутская победа особенно ободрила царя. Он придумал оригинальный, как сейчас увидим, способ соблюдать при кораблестроении экономию: он «дарил» новый корабль кому-либо из особенно проворовавшихся вельмож. Вот, например, зарисовка с натуры, сделанная Джорджем Мекензи, который присутствовал в самом начале октября 1714 г. при спуске нового линейного корабля «Шлиссельбург»:
«Как только корабль сел на воду, его величеству угодно было объявить, что он дарит его князю Меншикову, который хорошо понял смысл такого подарка; его светлость, как я слышал, чтобы отблагодарить за оказанную милость, тут же обещал не жалеть издержек на снабжение корабля и экипажем и украшениями и заявил, что постарается сделать его лучшим из 54-пушечных кораблей русского флота»2.
Начиная с 1713 г. англичане и французы почти одинаково ревностно старались убедить Петра поскорее согласиться на мир со шведами.
11 апреля (н. ст.) 1713 г. Англия и Франция подписали в Утрехте мир, положивший конец тяжкой для обеих держав долголетней войне за испанское наследство, и с той поры обе державы почти одинаково страшились полного разгрома Швеции Петром в случае продолжения борьбы на Севере. Однако царь категорически отказывался даже от перемирия на время ведения переговоров и громогласно заявлял, что речи не может быть ни при каких условиях об отказе России от отвоеванных у шведов южных берегов Балтики. Конечно, после гангутской победы и после удачных походов вдоль берега Финляндии уверенность Петра в конечном успехе еще более возросла.
И ни угрозы короля Карла XII, вернувшегося, наконец, в ноябре 1714 г., в Швецию из Турции, откуда он не мог после Полтавы выбраться в течение пяти лет и пяти месяцев, ни убедительное красноречие английских посланников и Версальского двора ровно ничего не могли поделать. Почему Петр так верил в конечную победу? Он этого ничуть не скрывал: потому, что у него теперь был флот. Вот что доносил 26 ноября (7 декабря) 1714 г. Джордж Мекензи лорду Таунсенду о разговоре с царем: «Что касается того, что может случиться, если шведский король возобновит войну в этой стороне, то слова царя всегда сводились к тому, что он сам стоит за мир, но если ему нельзя будет заключить хороший мир, то он постоянно будет пускать в ход все усилия, чтобы сделать войну утомительной для его противника. Царь разговаривал при этом с видимым равнодушием и не преминул высказать (высокое - Е. Т.) мнение, которое он имеет о своем флоте, и что этот флот может ему помочь получить хорошие условия мира»3.
Угроза самому существованию Швеции, слухи о могущественном русском флоте, готовом высадить у Стокгольма крупные силы, - все это очень занимало умы в Англии в эти первые времена только что воцарившейся в стране ганноверской династии. Первый король этой династии Георг I был в то же время ганноверским курфюрстом. Ганновер был под ударом и с русской и со шведской сторон, причем с русской стороны больше, чем со шведской. Ганноверские интересы в тот момент рассматривались в британском парламенте вовсе не как исключительно династические дела нового короля. Напротив, и деловой мир лондонского Сити, и вигистская аристократия, и вигистская часть сельского дворянства (джентри) видели в ганноверских владениях нового короля некоторый придаток политической силы Англии. Пока шла бесконечная война между Швецией и Россией, в Англии не были уверены ни в том, что Швеция не будет завоевана (или, по крайней мере, что русский флот и армия не овладеют Стокгольмом), ни что Ганновер уцелеет.
Чем ближе дело шло к открытию навигации, тем более необходимым казалось лорду Таунсенду послать военный флот в Финский и Ботнический заливы и этим, во-первых, оградить шведские берега от русского десанта, во-вторых, оказать давление на царя в смысле ускорения заключения мира со Швецией и, в-третьих, наконец, поддержать просьбу британских купцов о восстановлении торговли через Архангельск (против чего боролся царь, желавший направить торговлю через Балтийское море в Петербург). Но ничего из этих проектов не вышло. Едва только к концу марта 1715 г. Петр получил верные известия о посылаемой в балтийские воды английской эскадре, как он велел держать наготове все галеры и полугалеры, какие были приготовлены в Петербурге для отправки при первом же открытии навигации в Або. Джордж Мекензи и теперь, в начале апреля, столь же категорически, как и в январе, предваряет своего начальника, что угрозой от русских ровно ничего не добьешься. Он даже рискует слегка поиронизировать над своим увлекающимся начальником, который полагает, что можно будет потребовать у Петра заключения перемирия со шведами: «Если галеры царя уже окажутся в Ботническом заливе, то мы можем потребовать перемирия, но царь уверен, что мы не можем заставить его согласиться на перемирие, так как он (царь - Е. Т.) знает, что он в состоянии производить по всему побережью (Швеции - Е. Т.) вторжения, в то время, как мы ни в малейшей степени не будем в состоянии спасти Швецию нашими крупными кораблями». Вообще же знающие люди не советуют английским военным судам заходить восточнее Ревеля. Наконец, и относительно окончательного подтверждения указа царя о сохранении торговли в Архангельске, изданного было по просьбе англичан, тоже ничего ясного и окончательного достигнуто не было. Царь не подтвердил указа, а, напротив, старался повлиять на русских купцов, чтобы вызвать с их стороны просьбу отменить этот указ (и тем самым окончательно передать почти всю заграничную торговлю Архангельска Петербургу)4.
