Само собой разумеется, что очутившись на свободе, я тотчас отправился к Насте и мы потихоньку досиживали остатки.
Вологда ожила. — Газеты трубили о "почтенной", "интеллигентной" "интересной" — кампании… требовали прекращения подобного безобразия и наказания…
Через неделю выяснилось, что нас будет судить Вологодский трибунал. Мы явились на суд втроем. Судьи торжественно заседали, нас вызывали по очереди и судили, спрашивая:
— Сколько выпито и сколько осталось?
— Пили ли раньше и будем ли пить впредь?
Что дало почтенному трибуналу подобное следствие трудно сказать, но после получасового совещания судьи вынесли нам следующий достойный приговор:
— "Вологодский Революционный Трибунал, заслушав и рассмотрев дело таких то по обвинению в пьянстве, нашел преступление доказанным и постановил: Комиссара Х послать на фронт сроком на один год. Гражданке По-вой объявить выговор, а поднадзорного Бессонова отправить в дисциплинарную роту. Но, принимая во внимание революционные заслуги и пролетарское происхождение комиссара X, наказание для него считать условным, с оставлением на прежней должности".
Так закончилась моя карьера "исправляющегося поднадзорного".
Я поблагодарил Настю за ее действительно хорошее ко мне отношение, простился с ней, и, в {53} сопровождении одного конвоира, пассажирским поездом поехал в знакомые мне места. — на Север от Вологды, — в дисциплинарную роту…
* * *
Ехал я на мой новый этап в невеселом настроении. Я думал найти там нечто вроде "Разъезда 21-ой версты". Раньше были дисциплинарные батальоны, в данном случае большевики не смягчили названия, и только вместо батальонов устроили дисциплинарные роты. Но это строгое название оказалось не так страшно.
Рота помещалась в землянках, ею самой сделанных. Помещение было не комфортабельно, паек был плох, работы было много, но весь этот режим смягчался ее начальником. Он был русский человек, не коммунист, бывший кадровый унтер-офицер. Отношение его к нам было очень хорошее, и он всячески, насколько это возможно, старался смягчать условия режима.
Как всегда во всех советских учреждениях, много портил комиссар. Как "рыжий" в цирке, он повсюду совал свой нос и мешал жизни и работе.
Здесь шла даже работа. Начальник роты своим примером увлекал рабочих и, не принуждая, заставлял их работать.
Можно сказать, что здесь у меня закончился тот внешний перелом в приспособляемости к тем матерьяльным условиям, в которые меня ставила жизнь.
Вопрос ставился так: Нужно достать есть. Нужно сварить пищу. Нужно устроить ночлег. И, в зависимости от обстоятельств, ни тем, так другим способом, пища доставалась, варилась и устраивался более или менее удобный ночлег. Я отказался почти от всех прежних привычек, меня уже не очень тяготили тяжелые условия жизни, я мог в них ориентироваться и к ним примениться. К тому времени, я научился терпеть, не нервничать и не особенно заглядывать в будущее.
Эти условия дают, если не полное, то во всяком случае пригодное для жизни в тяжелых условиях душевное равновесие, то которое ярче всего наблюдается у простого мужика и людям интеллигентным дается с большим трудом.
Компания, в которой я находился состояла главным образом из остатков двух взбунтовавшихся полков почти сплошь {54} расстрелянных большевиками. Один из них был тот, в который мы попали во время прогулки с Настей П-вой.
Этот полк состоял из Петербургских рабочих, которые каким то обманом были посажены в вагоны и привезены на фронт. Здесь они попробовали проявить свою волю, протестовать против обмана и за это поплатились.
По приговору, я был послан в дисциплинарную роту без обозначения срока, и я не знаю сколько бы времени я пробыл там, если бы в конце ноября не был получен приказ о ее расформировании. На основании его нас всех рассовали по разным советским местам заключения, и я снова попал в транспорт.
В каждом монастыре свой устав, — и в каждом Советском учреждении свои правила… Здесь их, по отношению ко мне, не было совсем. Ходил я без конвоя, т. к. обязанности его исполняла администрация транспорта и, за неимением бараков, жил в крестьянской избе. В общем, жаловаться нечего, положение мое было сносное.
Советская власть, на этот раз, правильно рассудила. — Она эксплуатировала мои знания, как "спеца" и мой труд, как работника. Ничего мне не платила. Чтобы я не умер, слегка подкармливала, заставляла работать и приносить ей пользу. А опасаться ей, — собственно было нечего. Что я мог сделать? — Бежать?.. Но куда?..
Вглубь России. — Невозможно. — Мы стояли около деревни Федорове, в 50-ти верстах от железной дороги, в прифронтовой полосе, сплошь занятой войсками и связанной телефонами. Был октябрь месяц. В лесу не прожить, без деревни не обойтись, а в ней бы быстро поймали. Но даже, если бы и пробраться к железной дороге и дальше, вглубь России, что без документов очень трудно, то на это, все-таки, не стоило бы "менять свою участь".
Бежать к белым…
Но для этого надо знать линию белого фронта, линию красного фронта, обойти ее, или пройти через нее, надо иметь карту, компас и т. д… Наконец, надо просто {55} уйти так, чтобы тебя не поймали на первых же двух-трех верстах. Кажется, что так легко узнать приблизительное расположение войск. Да. На войне это легко, а у большевиков очень трудно. — За каждый такой вопрос, человек в моем положении, отвечает не более, не менее, как своей головой. И это не слова. Поэтому, то там так и трудна всякая организационная работа. И есть только один верный способ работы, — это идти к ним, а работать на себя. Для меня этот способ всегда были неприемлем.
Но развязаться с большевиками и бежать, — нужно было во что бы то ни стало. И я стал готовиться к этому.
Начал я с того, что вошел в сношения с крестьянином, у которого я жил.
Вначале мы осторожно щупали друг друга. Потом, недели через две, разговоры наши стали более откровенными, хотя им много мешало постоянное присутствие в избе солдат и других посторонних людей. Затем, понемногу, я начал узнавать у него про расположение фронта. Оказалось, что мы находимся на левом фланге большевицкой армии, ведшей борьбу с Северной армией Ген. Миллера. Фронт находился, приблизительно, в 50-ти — 60-ти верстах. Конечно, на всех дорогах были войска.
Прошла еще неделя, — дальше — больше, и разговоры наши приняли более определенный характер. Наконец, мы договорились.
Я рассказал ему про свое желание бежать и просил его мне. помочь, а он, в ответ на это, просил меня помочь им в организации здесь, в тылу крестьянского восстания. Я, конечно согласился на это и обстоятельства этому благоприятствовали.
План мой был такой: С севера на юг текла река Онега, в нее, у деревни Федорове, где мы стояли, с востока на запад впадала река Моша, по которой подвозили продовольствие. Вдоль Онеги через мост на Мошу, шла единственная дорога, по которой передвигались войска. Таким образом, деревня Федорово, находилась на всех возможных путях сообщения фронта с тылом левого фланга большевицкой армии.
Что нужно было сделать? — Уничтожить мост, устроить маленькую панику в тылу, слегка поднажать с фронта, и весь левый фланг большевицкой армии сидел в мешке — {56} между Онегой и Мошой. Тут его можно было брать голыми руками.
Крестьяне, у которых реквизировали хлеб и скот, и по месяцам мотали в гужевой повинности, были сплошь белые. Голодная красная армия, конечно, не могла оказать никакого сопротивления.
Дело на мой взгляд было верное, и, казалось должно было принести, во всех отношениях, существенную пользу белым.
Для выполнения этого плана, мы вошли в переговоры с крестьянскими вожаками из нашей и соседних деревень. С некоторыми из них, я виделся, говорил, и все они были готовы на все, чтобы выкинуть из своих деревень их "защитников" — большевиков.
Мне давали проводника, я должен был бежать к белым, доложить там о создавшемся в деревнях настроении, образовать партизанский отряд человек в сто, который явился бы ядром, и вернуться в тыл к большевикам.
День побега был назначен…
Теперь надо было только уйти.
Я подчеркиваю, что всякая организационная работа в Pocсии очень трудна. Люди боятся друг друга, не доверяют, боятся провокации. Нервы дергаются и, на мой взгляд, всякая организация, больше трех-пяти человек, не перешедшая в самый короткий срок от слов к делу, обречена на погибель. Такое положение создалось и здесь. Я считал приготовления и переговоры законченными. Надо было немедленно действовать.
16-го октября 1919 года я вышел из деревни Федорово… На дворе стоял крепкий мороз, снега еще не было. Чуть брезжил рассвет.
До уборки лошадей оставалось часа три, и я хотел выиграть это время, чтобы, между нами и возможной погоней, было бы достаточное расстояние.
