молчаливы и умели слушать, почитался среди них тот, кто умел выслушать (58 D I, 4)». Кроме того, у Исократа речь идет о пифагорейцах IV в. до н. э., которых, кажется, еще никто не заподозрил в сокрытии своих доктрин.
Слова Аристоксена звучат следующим образом: «Не все следует говорить всем» (фр. 43). Что означала эта фраза, ясно из названия сочинения, в котором она стояла: «Воспитательные законы». В таком контексте ее естественный смысл должен быть примерно следующим: детям (или юношам) не следует говорить того же, что и взрослым. Это вполне резонное мнение, которое Аристоксен почерпнул у пифагорейцев IV в. до н. э. (в фрагменте упоминается его наставник Ксенофил), не имеет, естественно никакого отношения к секретам ранних пифагорейцев. Следует также заметить, что Аристоксен сознательно избегал сообщать о пифагорейцах что-либо выходящее за рамки того, что считалось общепринятым в его время.
Последнее свидетельство, обычно приводимое в связи с предполагаемой тайностью пифагореизма, также не выдерживает критики. По словам Ямвлиха, Аристотель писал о том, что «пифагорейцы сохраняют в совершенной тайне некоторое следующее разделение: к разумным существам относятся бог, человек и подобные Пифагору» (14 А 7). Но как могли современные Аристотелю пифагорейцы держать в тайне то, что было хорошо известно уже в начале V в. до н. э.? Ведь рассказы о божественном происхождении Пифагора возникли еще при его жизни, и в их широком распространении были заинтересованы в первую очередь сами пифагорейцы. Аристотель, который опирался уже на письменную традицию, сохранившую легенды о Пифагоре, приводит в своей книге о пифагорейцах множество материала на этот счет. Например, он пишет, что кротонцы называли Пифагора Аполлоном Гиперборейским, что он в одно и то же время был в двух разных городах и т. п. (14 А 7). В приведенной Ямвлихом цитате нет ничего, что отличалось бы от подобных рассказов и что нужно было скрывать. Следовательно, слова о секретности принадлежат самому Ямвлиху, который вообще отличался большой любовью ко всему таинственному.
Вот собственно и все, что можно найти об «эзотеричности» раннего пифагореизма у авторов IV в. до н. э. Ясно и то, почему эти представления зародились в более позднее время. С одной стороны, они должны были объяснить крайнюю скудость сведений об учении Пифагора и его учеников, а с другой — придать достоверность многочисленным псевдопифагорейским трактатам, которые раньше якобы сохранялись в тайне {53}.
Отвергая мнение о секретности раннепифагорейских учений, мы вместе с тем не беремся утверждать, что любой человек мог абсолютно свободно вступить в пифагорейскую гетерию или присутствовать на ее политических собраниях. Мы вправе полагать, что пифагорейцы отнюдь не стремились широко обнародовать свои планы и замыслы, касающиеся государственных дел.
Ни одно политическое сообщество не может обойтись без разумного минимума ограничений, были они, несомненно, и у пифагорейцев. Однако никаких запретов или ограничений на распространение научных и философских идей у пифагорейцев не было, — по крайней мере, свидетельств об этом мы не находим.
Приписывали ли пифагорейцы
свои научные достижения Пифагору?
Единственной (!) опорой этого мнения являются слова Ямвлиха (V. Р. 158, 198), жившего через восемьсот лет после Пифагора и известного своим безудержным фантазированием. Две главы его сочинения, в которых упоминается об этом удивительном правиле, с конца XIX в. принято считать не имеющими опоры в предшествующей традиции {54}. В самом деле, в обоих местах Ямвлих пишет о ходивших в его время псевдо-пифагорейских сочинениях, большинство из которых приписывалось самому Пифагору. Именно этот факт и навел его на мысль, что пифагорейцы за редким исключением приписывали свои открытия Учителю: «Ибо очень мало тех, чьи записки признаются их собственными»! Ход рассуждений Ямвлиха настолько прозрачен, что остается непонятным, как его выводы могли заворожить несколько поколений ученых.
До Ямвлиха в античной литературе нет упоминаний ни об одном пифагорейце, который бы приписывал свои открытия Пифагору, равно как и вообще о существовании подобной тенденции в этой школе. Те достижения в науке, которые приписываются Пифагору, никогда не связываются ни с одним пифагорейцем (единственное исключение — это пассаж неоплатоника Прокла, который мы еще рассмотрим). Правда, некоторые астрономические открытия традиция помимо Пифагора связывает с Парменидом и Энопидом, но поскольку ясно, что не они приписывали их Пифагору, эта путаница, столь частая в поздней традиции, не имеет отношения к нашему вопросу.
Начиная с III в. до н. э. возникает множество трактатов, приписываемых Пифагору и его последователям (в основном, Архиту) {55}, однако они не имеют ничего общего с обсуждаемой здесь тенденцией. Псевдопифагорейские трактаты, появившиеся тогда, когда сама школа уже исчезла, следовали не какой-то особой традиции этой школы, а широко распространенной моде того времени. Еще до них платоники и перипатетики, а также медики гиппократовской школы приписывали собственные произведения своим учителям. Даже у сицилийского комедиографа Эпихарма (V в. до н. э.), не оставившего никакой школы, уже в конце того же века появились подложные сочинения. Но главное обстоятельство, еще раз указывающее на разрыв в традиции, состоит в том, что в этих трактатах нет никаких указаний на научные занятия Пифагора, равно как и вообще нет интереса к научным проблемам. У их авторов не было ни собственных открытий, чтобы приписывать их Пифагору, ни даже стремления приписывать ему чужие.
Итак, историю, которую рассказывает Ямвлих, следует признать недостоверной, тем более что о ней не упоминает ни один античный автор ни до, ни после него. Если внимательно разобраться в традиции о научных достижениях Пифагора, то окажется, что не только ранние пифагорейцы не приписывали ему своих открытий, но и поздние авторы, за редким исключением, не приписывали ему чужих.
Таким образом, в реконструкции раннепифагорейской научной мысли можно выделить часть, принадлежащую именно Пифагору, а не рассматривать весь период в целом, как это обычно делают, ссылаясь на объективную невозможность такого выделения.
Совсем иначе выглядит картина пифагорейской философии: ее основателю действительно приписывались идеи, которые никак не могли ему принадлежать. Интерпретация его взглядов в духе платонизма восходит еще к IV в. до н. э., но начало ей положили опять-таки не пифагорейцы, а сами ученики Платона: Спевсипп, Ксенократ и др. {56}. Если Аристотель в большинстве случаев различал учение Платона и пифагореизм, то его ученик Феофраст по непонятным для нас причинам зафиксировал именно платоническую версию. Историко-философская (доксографическая) традиция, идущая от Феофраста, путает Пифагора с Филолаем и другими пифагорейцами, чего практически не бывает в традиции историко-научной, восходящей к другому ученику Аристотеля, Евдему Родосскому. Не случайно единственная контаминация имен Пифагора и Гиппаса (по поводу открытия додекаэдра), которую мы здесь встречаем, явно восходит к доксографическим источникам. Объяснение этому
