только в стараниях «старших» спасти хотя некоторых, как это отчасти и удалось. Экспедиция к Смоленску Филона Кмиты в рассказе — гораздо более подробном — Дзялынского
[LVIII] является совсем в ином свете, чем у других, и не только по результатам не удачною, но и по самому ходу дела довольно бесславною (стр. 257). На основании дневников Зборовского и Дзялынского могут быть сделаны и другия частные поправки в сообщениях Гейденштейна; например, если от Гейденштейна (стр. 118) мы знаем фамилию захваченного под Велижем местного боярина, то от Дзялынского (стр. 208) можем узнать имя казака, который его захватил, а что того важнее — о пытках, которым был подвергнут плененный местный боярин и которые вынудили у него сообщение нужных врагам сведений. Равным образом был подвергнут пытке и другой пленник, захваченный казаком Острожского Винцентием (Гейденшт. стр. 125. Дзялынского, Диариуш; Acta XI, 225); Гейденштейн называет пленника
Уланецким (pag. 112: Ulanecius), — Дзялынский просто
татарином, но Зборовский (Дневник: Acta XI, 196) сыном боярским
Уланом Износковым, и последнее всего более похоже на подлинное наименование лица… Отметим, что в том же томе Краковского сборника напечатаны
Акты Варшавского вальнаго сейма 1581-ю года (в Январе), на котором, как уже знаем от Гейденштейна (стр. 165–170), главным образом рассуждали о продолжении войны с Москвою, об изыскании средств для нового похода, а также переговаривались с Московскими послами. Все это с гораздо большею подробностию можно теперь изучать по сеймовому дневнику, представляющему настоящее украшение издания (Acta XI, 285–339).
Переходим к замечаниям относительно третьего похода и осады Пскова. [LIX]
Существует мнение, что в истории Псковской осады Гейденштейн пользовался, как источником, трудами своего современника и даже сослуживца по королевской канцелярии, который был еще более близок к событиям, так как участвовал в походе и писал непосредственно под впечатлением событий, а сверх того занимался и собиранием оффициальных документов. Разумеется при этом «Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию», только в новейшее время, двадцать лет тому назад, обнародованный русским ученым, проф. М. О. Кояловичем, по поручению Императорской Академии Наук, а в свое время веденный одним из младших секретарей королевской канцелярии, ксендзом Яном Пиотровским, по желанию его патрона, коронного маршалка Андрея Опалинского [56]. Оставшись дома, этот важный и влиятельный магнат не желал, однако, прерывать своих связей со двором, хотел иметь точные сведения о всем том, что там вдали происходило — о войне и политике, о раздаче мест и новых назначениях, о столкновениях между партиями и отдельными лицами и т. п. Клиент его, принадлежавший к духовному званию, но вращавшийся более всего в светских сферах, должен был лично следить за всем и сообщать о своих наблюдениях, о всем виденном и слышанном, что могло интересовать отсутствующего придворного и патриота. Отсюда [LX] произошел крайне любопытный сборник писем, не имеющих общего заглавия в рукописи, но обозначаемых каждое одним и тем же выражением: "письмо одного придворного приятеля к пану маршалку коронному». — Корреспонденция начинается с 20 Января 1581-го года, ведется сперва с промежутками, а за тем со времени прибытия в лагерь при Дисне (с 1-го июля) идет непрерывно до конца года (до 31 Декабря); систематично день за днем автор записывал свои впечатления в журнал и затем при случае отправлял его по частям своему приятелю. Пиотровский получил от коронного маршалка надлежащия рекомендации к канцлеру Замойскому, которому раньше был мало известен, а также и к другим лицам, стоявшим близко к королю; чрез посредство их он имел возможность, впрочем довольно ограниченную, получать сведения о скрытом и не для всех явном ходе дел, доставать и пересылать своему патрону копии с важнейших документов, имевших отношение к частным и личным интересам Опалинского, а также к делам государственным, потому что и это входило в задачу клиента, хотя с другой стороны Опалинский и сам непосредственно получал письма от короля и канцлера (см. № 70 и 71 — в издании проф. Кояловича): вообще обширный сборник документов, составленный для Опалинского и найденный в одной рукописи с дневником, обязан своим происхождением далеко не одному Пиотровскому.
Проф. Коялович высказал такое утверждение, что рукопись, большую часть которой он издал, была известна Рейнгольду Гейденштейну и что последний [LXI] пользовался ею в своем сочинении о Войне Московской. Не совсем ясно, что при этом разумеется: дневник — ли собственно Пиотровского, или же сопровождающая его в рукописном сборнике дипломатическая переписка. О последней едва — ли здесь может идти речь, так как, по собственному заявлению Гейденштейна, оффициальные документы доступны были для него в силу его служебного положения, следовательно не по каким либо частным отношениям и не из частных сообщений. К. Н. Бестужев — Рюмин (Русская история, том второй, стр. 296, примеч. 104) положительно говорит о дневнике, как источнике, который послужил Гейденштейну при описании Псковской осады и вообще похода 1581-го года. Мы не знаем, на чем основано такое мнение, но возбуждаемый им вопрос представляется в связи нашего рассуждения на столько важным, что мы должны на нем остановиться.
Прежде всего нужно иметь в виду, что письма Пиотровского имели совершенно частное, личное назначение и вполне конфиденциальный характер. Автор их постоянно делает оговорки, что сообщаемые им сведения должны оставаться в секрете, что он пишет одной его милости "scriptum sit soli W. M.". Дело в том, что корреспондент мало воинственного маршалка и сам не особенно сочувствовал предпринятому Баторием походу, и с своей стороны предпочел бы мирное соглашение с царем Московским на предложенных от него условиях; по этому с самого начала своего пребывания при армии он смотрит на дело несколько пессимистически, находит приготовления недостаточными, скоро впадает в уныние, не ждет впереди [LXII] ничего хорошего, последовавшия неудачи находит вполне естественными и — хотя не прямо — вину их возлагает на увлечение короля и нераспорядительность властей. Следов подобного настроения мы не найдем у Гейденштейна, и это объясняется, конечно, не только тем, что он лично не испытал на себе всех невзгод тяжелой экспедиции, всех волнений и тревог очевидца, но также общими условиями его положения в отношении к королю и Замойскому. Из этого, однако, еще не следует, что дневник Пиотровского совсем не годился для пользования позднейшему дееписателю, равно как первоначально доверенный его характер не исключал возможности того, чтобы он был предоставлен для означенной цели Гейденштейну либо самим автором, либо владельцем, хотя такия предположения, особенно первое, и несовсем вероятны. Чтобы придти к более решительному результату, нужно ближайшее сличение обоих произведений по их фактическому содержанию, и вот некоторые наблюдения, сюда относящияся.
При рассказе о нападении на Великую Русу (Гейденшт.
