124 См. Главу 3, примечание 245.
125 Крестились, конечно, не только мусульмане, но и иудеи. Один из них, принявший имя Федор, по заказу митрополита Филиппа перевел Псалтырь. Подробнее см. Главу 3, примечание 234.
126 Но этой же сегментации (= русификации) московские лидеры пытались подвергнуть и западный мир, который по мере необходимости обвиняли в гораздо более серьезных, нежели мусульманство, прегрешениях против религии. Так, Ливонская война преподносилась как борьба против «веры Латыньские и Люторовы». В захваченных в ходе ее городах ставили православные церкви; «безбожную Литву» упрекали в том, что она, «люторство восприяшя», «поклонение святых икон отвергше» и обрекла их на такое поругание, какого не позволяли себе «ни в Срацинской веры в Турках, ни в басурманских (также имеются в виду мусульмане. – М.Б.) языцах» (ПСРЛ. T. XIII. С. 296, 345–346). В той же Литве упорно насаждалось православие и преследовалось туземное «язычество», заклейменное как «еллинство» (Там же. T. XIV. С. 9—10).
127 Казанцы не раз возмущались Гиреями, которые (речь идет о XVI в.) раздавали значительные должности и ясаки купцам, отнимая последние у местной знати (см.: Пететяткович Г. Поволжье в XV и XVI веках (Очерки из истории края и его колонизации). М., 1877. С. 186). Но и самой-то «казанской аристократии» был явный избыток, который охотно поглощался (на строго определенных, однако, условиях) Москвою. Так, уже в 1547 г. из Казани прибыло служить 76 князей; перед основанием Свияжска в Москве было 500 бежавших в разное время из Казани князей и мирз (с родственниками). Хан («царь») Шигалей перед тем, как покинуть Казань в 1552 г., приказал убить 70 князей, уланов (влиятельных чиновников. – М.Б.) и мирз из числа своих противников, а увел с собой в Москву 84 князей и мирз (Там же. С. 129). Раздоры в татаро-мусульманской среде превратились в явление настолько одиозное, что митрополит Даниил как-то следующим образом упрекнул своих соотечественников: «держимся обычаев поганых язычников, друг друга кусая, укоряя и понося» (цит. по: Архиепископ Макарий. История русской церкви. T. VII. СПб., 1874. С. 345).
128 Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. 7. С. 211–212.
129 Что же касается основной массы поступивших на русскую службу татарских царевичей и мирз (которые, как правило, сравнительно долго еще оставались мусульманами), то их – в соответствии со все той же политикой «губить одних татар при помощи других» (Карл Маркс) – предпочитали селить в пограничных русских городах, подвергавшихся частым нападениям их соплеменников (Нижний Новгород, Кашира и особенно Касимов). Случалось, что беглый ордынский царевич сам предлагал, чтобы его оставили в пограничном русском городе «стеречь русскую землю в продолжении всей жизни» (см. подробно: Перетяткович Г. Поволжье в XV–XVI веках. С. 150). О решающей, по сути дела, роли эмигрировавших в Московию татарских князей в обороне русских границ на юге и востоке (хотя преимущественно царизм пытался использовать этих татар на западных направлениях) см.: Stoki G. Die Entstehung das Kosakentums // Verôffentlichungen des Osteuro-pâinstitutes. München, 1953. S. 58.
130 Казанские аристократы даже по тем временам отличались своей элементарнейшей неграмотностью. «Такому уровню образования среди казанской аристократии соответствовало и ее политическое развитие. Вследствие чего значение, какое Казанское царство получило в глазах соседей, эти последние, собственно, должны были стараться получить влияние в его делах. Таким образом, открылось обширное поприще эгоизму и своекорыстью могущественной и многочисленной аристократии казанской. Среди нее находились представители самых разнообразных партий, – кроме одной, которая имела бы в виду и преследовала интересы самого Казанского царства» (Перетяткович Г. Поволжье в XV–XVI веках. С. 129). В таких условиях не только образованность, но даже лояльность к исламу были вещами далеко не обязательными!
131 Панченко А.М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепция первого монарха. Статья первая. ТОДРЛ. XXXVII. Л., 1983. С. 65. Впрочем, во многих других отношениях эта статья весьма интересна и провоцирующа.
132 Как мне кажется, утверждение Панченко и Успенского, что у множества бояр и дворян были татарские мирские имена, причем речь идет об «отпрысках чисто русских родов», выводивших свое происхождение с Запада (с. 63), в первую очередь ставит целью опровергнуть результаты исследования Н.А. Баскакова «Русские фамилии тюркского происхождения», доказать вопреки ему, что «фамилии тюркского происхождения не обязательно указывают на тюркскую родословную», ибо речь идет «не о генеалогии, а о культурной ориентации» (Там же. С. 65). Однако Н.А. Баскаков оперирует столь неопровержимым аргументом, как специфичные для принявших христианство мусульман гербовые символы. И далее. Слова Панченко и Успенского о том, что в XVI в. было «обилие татарских» мирских имен (во все том же элитарном слое), не подтверждены никакими – обязательными для любого исследования по ономастике – цифровыми данными; приводимые авторами примеры либо противоречат более точным сведениям Н.А. Баскакова (см., например: на с. 64 вопрос о происхождении родов Аксаковых и Шереметьевых), либо совершенно не представительны (см. там же об имени Мамай), либо касаются совсем иной этнической и социальной среды (см. там же о том, что имена «Мамай» и «Батый» прижились у гайдамаков и запорожских казаков). Но о чем говорит история русского ономастикона? Во-первых, о том, что в нем и в XI XIII вв. никогда не было (речь идет о так называемых календарных именах) и «просто тюркских» (см. особ.: Срезневский И.И. Древний русский календарь. По месячным минеям XI XIII вв. СПб., 1863). XIV век «можно считать переломным в борьбе некалендарных и календарных имен: христианские имена начинают превалировать в документах официального характера, имена дохристианские (т. е. русско-языческие. – М.Б.) все более оттесняются на второй план, хотя еще долго будут служить русским людям в качестве «вторых» личных имен и еще больше и шире – в качестве базы для образования многих русских фамилий» (Бондалетов В Д. Русская ономастика. М., 1983. С. 104). Наиболее важным событием в антропонимии XI XIII вв., касавшимся всех без исключения слоев общества, было постепенное вытеснение большой массы исконно славянских и русских имен и освоение (адаптация) в фонетическом, грамматическом и особенно в словообразовательном отношении небольшого числа канонических имен (Там же. С. 100). Бесспорно, вопрос о функциях некалендарных имен весьма сложен, ибо они долго сосуществовали как равноправные наряду с календарными. Славянские антропонимы «даже в XV–XVII вв., когда их теснили насаждаемые церковью и государственной администрацией церковные имена… могли выступать и в функции личного имени… и в функции прозвища, и в роли имени-харак-теристики, и в функции имени-уточнителя, и как наследственные именования с дальнейшим переходом в отчества и фамилии» (Там же. С. 107). Это доказано относительно славянских антропонимов, но, повторяю, вовсе не доказано относительно татарских имен (или, вернее, их мифического «обилия»), В любом случае нет оснований говорить о сколько-нибудь прочной «культурной ориентации» на Восток, в том числе и в сфере ономистики.
133 Нельзя между тем считать «исламофильством» не только программу Ивана Пересветова – о чем я самым подробным образом буду говорить далее, – но и взгляды одного из предшественников, русского государственного деятеля Ивана (Никитина) Берсеня Беклемишева. Он «первым в русской публицистике высказал смелую мысль, что «поганые» в своих деяниях могут осуществлять «Божью правду», и говорил приехавшему из Османской империи Максиму Греку: “Хоти у вас цари злочестивые, а ходят так, ино у вас еще Бог есть”». По мнению Зимина, в этом можно легко увидеть продолжение мысли Федора Курицына (еретика. – М.Б.) о Дракуле – нечестивом правителе, осуществлявшем справедливые реформы (см. подробно: Повесть о Дракуле. М.-Л., 1964). Позднее турецкие порядки ставил в образец И.С. Пересветов (Зимин А.А. Россия на пороге нового времени. С. 286). Насколько верны такие оценки Пересветова, будет детально сказано ниже, а пока проанализируем точку зрения Зимина на творца теории «Москва – третий Рим» Филофея (См.: Малинин В. Старец Елиазарова монастыря Филофей и его послания. Киев, 1901), которого он (вслед за С.М. Каштановым – см. статью «Об одной идеологической трактовке». – Византийский временник. 1957. T. XI. С. 224) считает «откровенным клерикалом», и только, хотя Филофей прежде всего стойкий этатист. Отвергая мнение о том, что теория «Москва – третий Рим» была основанием «московской официальной идеологии XVI в.» (см.: Чаев Н.С. «Москва – третий Рим» в политической практике московского правительства XVI века // Исторические записки. 1945. Кн. 17. С. 22), Зимин делает попытку доказать, что теория Филофея «не смогла стать политической программой русского централизованного государства в период его образования» (Зимин А А Россия на пороге нового времени. С. 333). Эта попытка, как и многие ей подобные, представляется мне неудачной, о чем я, впрочем, уже писал выше. Сам лейтмотив теории «Москва – третий Рим» – о том, что «все христианские царства пришли в упадок» и лишь России суждено стать их единственным оплотом в борьбе с «неверными», – делал ее мощной концептуальной основой и внутри-, и, тем более, внешнеполитической жизни Московского государства. Зимин, далее, обращает внимание на третье послание
