Ознакомительная версия.
Майор Келин, затаив дыхание, ждал, когда стихнет шум на стенах и башнях Соловецкого монастыря. Через час или два он слышал заглушённые массой камня шаги одиноких часовых и доносящуюся сверху перекличку. Майор не терял времени даром. С помощью Феоктиста он нащупал место, где громады валунов крепостной стены были заменены перегородкой из небольших, плохо скрепленных между собой камней: это было наспех заложенное окно. Перед рассветом с помощью нескольких стрельцов майор ломиком стал выковыривать камни — на руках их оттаскивали в угол. Работали почти безбоязненно: Келин убедился, что Феоктист был прав, когда говорил, что перед рассветом всей стражи остается два-три человека, да и те могут уходить сами будить сменщиков, не дождавшись разводящего.
Когда по извещению Келина войско во главе с Мещериновым тихо приближалось к району Никольской башни, майор, перекрестясь, с несколькими товарищами протиснулся в пробитый лаз. Сбив ломами засовы, они открыли крепостную калитку и впустили весь отряд, немедленно бросившийся занимать пустые стены и башни, на которых в полной готовности лежало оружие защитников. Сам Келин устремился к Святым воротам и, уже не заботясь о тишине, принялся взламывать ломом запоры. К -тому времени как защитники крепости, не успев ни одеться, ни вооружиться, выскочили из келий на шум, вся орава головорезов Мещеринова уже перла через Святые ворота в монастырь.
* * *
По выстрелам и диким крикам, доносившимся через высокие окна в храм, Никанор понял все. Он неспешно поднялся и, взяв свечу, по длинной узкой лестнице пошел в один из верхних приделов Спасо-Преображенского собора, квадратной башенкой высившийся над святой обителью. Внизу, перед Святыми воротами, догорал скоротечный бой. Каменные брусья мостовой, забитые по швам снегом, напоминали кровавую решетку. Площадь была завалена трупами защитников крепости; всего несколько ярких стрелецких кафтанов выделялось среди мертвых тел в нательных рубахах и армяках. Прижатые к стене за створкой Святых ворот, еще сражались с кучкой оставшихся в живых сотники Воронин и Запруда — но вот и они пали, искрошенные тяжелыми стрелецкими бердышами.
Никанор видел с высоты, как Самко Васильев со случайно собранным отрядом отступал к кельям, в которых спешили попрятаться монахи. Из некоторых келий по запрудившим монастырь стрельцам раздавались выстрелы. Громко прозвучал приказ воеводы — ив окна келий полетели ручные гранаты. Несколько минут между каменными стенами гремели взрывы — и вот наконец все стихло. Оплот народной вольности на Белом море перестал существовать. Завоеватели бросились на грабеж. Те соловецкие сидельцы, которых сковал ужас расправы и которые успели укрыться в соборном храме, небольшой кучкой с крестами и образами вышли навстречу воеводе Мещеринову, торжественно провели его в церковь и пропели благодарственный молебен.
Когда избитого и израненного Никанора приволокли к воеводе, тот был занят опечатыванием монастырских кладовых и расстановкой охраны при веками копившихся драгоценностях. Мещеринов отмахнулся от майора Келина, доложившего, что в ходе боя взято в плен 28 раненых соловчан. Чтобы не возиться с ними, воевода приказал немедленно всех изрубить. Никанора, вместе с тремя десятками последних монахов и мирян обители, до воеводского суда бросили в подвал. Архимандрит молился, чтобы суд был скорым, и Бог внял его последней просьбе.
В тот же день босых и раздетых пленных пригнали по снегу в воеводский стан. Мещеринов допрашивал их не спеша, с умыслом, проверяя показания очными ставками. Он искал ответственных за монастырскую казну, способных помочь ему в грабеже соловецкого богатства и указать тайники, и милостиво даровал жизнь тем, кто способен был заплатить за себя изрядную сумму. Последних набралось одиннадцать человек. Еще трое — казначей Леонтий, келарь Левкий и ризничий Вениамин откупились, выдав соловецкую казну[53].
Остальные держались стойко, вдохновляемые примером архимандрита Никанора. Вальяжно развалившись на лавке и выставив к печке сафьянные сапоги из-под соболиной шубы, воевода Мещеринов самодовольно вопрошал Никанора и его товарищей, как-то они теперь будут подчиняться повелениям церкви и великого государя?
«Что ты величаешься и высишься, — отвечал спокойно Никанор, — я не боюсь тебя, ибо как духовник и самодержца твоего душу в руке своей имею».
Никанор избежал долгих пыток. Уже к вечеру на спешно сколоченной виселице он был подвешен железным крюком за ребро. Раскачиваемый поморским ветром, Никанор видел рядом с собой Самко Васильева. Другие были повешены за шею и за ноги. Под виселицей валялись части тел изрубленных монахов. Из разоренного монастыря баграми волокли тела тех, кто еще дышал, и вмораживали в лед в неглубоких прорубях западной морской губы. К ночи последние вздохи защитников Соловецкой обители взлетели в высокое и чистое небо Белого моря.
Не успели разморозиться тела повешенных на виселице и на деревьях, изрубленных под стенами и замученных в темницах, не успела морская волна скрыть в своей глубине торчащие изо льда трупы, не успел новый соловецкий архимандрит Макарий с набранной по разным монастырям братией захоронить останки без христианских обрядов на маленьком островке, как царь Алексей Михайлович занемог. Из уст в уста по всей России передавали, что это кара Божия за святотатственное разорение православного монастыря и беспримерное истребление монахов-страстотерпцев, что самодержец не выживет. И Алексей Михайлович не выжил — умер, покрытый гноем и струпьями, как говорили, в последние мгновения умоляя соловецких мучеников о прощении. Но не было в народных рассказах прощения царю Алексею Михайловичу — побежденному верой истребителю своих подданных. Даже Екатерина II заметила, что, искореняя религиозное инакомыслие мечом, «Тишайший» самодержец оказался «тупым, бездушным и бессердечным». Старообрядчество лишь расширилось и укрепилось, и одной из его важнейших баз стало Поморье.
Соловецкие монахи, приказчики и простая братия, рассчитывавшие «пересидеть» своих восставших товарищей под крылом воевод в Сумском остроге, монастырских подворьях и промыслах, а затем занять видные места в «очищенной от бунтовщиков» обители, крепко просчитались. Многие годы они терпели притеснения воевод и стрелецких начальников, царских «целовальников» и приказчиков, были не раз обобраны и избиты. Затем лишь немногие из них смогли вернуться на родное пепелище — большинство было разогнано по разным монастырям, а допущенным на Соловки предоставляли самую тяжелую и грязную работу. Хозяйство монастыря по всему Поморью было так основательно подорвано, что его нельзя было даже восстановить за десятки лет. Монастырь превратился в царскую вотчину, куда был направлен архимандритом Макарий из Тихвинского монастыря, келарем и казначеем Илларион и Феодосии из Сийского монастыря, уставщиком Игнатий из Крестомаровской пустыни и т.д. Даже монастырскую казну новые власти называли «великого государя казной»!
Речь шла об остатках былой богатейшей казны, ибо стрельцы во главе с воеводой Мещериновым вели себя в обители, как в завоеванном неприятельском городе. Мещеринов, например, тащил себе золотые и серебряные деньги пудами, жемчуг мешками, соболей связками и многими шубами, драгоценные оклады икон и церковную утварь, в том числе древнейшую, — многими десятками экземпляров. Воевода беззастенчиво грабил драгоценное платье и церковные облачения из монастырской и частной казны, забирал себе складни и книги, серебряные, медные и оловянные сосуды, не брезговал запасами слюды, пушками, порохом и пищалями, железом и конской сбруей, даже одеждой работных людей. Предметом его особого увлечения были часы с боем, которые он крал из казны и охотно брал в качестве взяток. Бодрые командиры, разумеется, не отставали от своего начальника.
Энергичная грабительская деятельность Мещеринова, перешедшего уже на вымогательство денег с поморского населения (под угрозой казни за мнимую причастность к восстанию), была пресечена прибытием в монастырь архимандрита Макария и князя Владимира Андреевича Волконского с дьяком Алмазом Чистого в июне 1676 года. Имея особые полномочия, Волконский арестовал своего давнего неприятеля Мещеринова (и порядком-таки поиздевался над ним, прежде чем через несколько месяцев отправил на материк). Правительство нового царя Федора Алексеевича пыталось придать некую видимость законности своему отношению к монастырю. На имущество Мещеринова и его командиров был наложен арест. На одном только нагруженном струге смещенного воеводы было найдено более двух тысяч трехсот рублей денег, груды драгоценностей и много пудов красного товара. Характерно, что Волконский не спешил составить опись конфискованного, ибо сам им поживился, а затем, оставаясь в монастыре год на постое и живя душа в душу («пия и бражничая») с архимандритом Макарием, «пограбил монастырскую казну и покрал». Впрочем, и Мещеринов недаром мерз на Белом море — до приезда Волконского он отправил в свои вотчины самые ценные пожитки, в том числе три пуда золотой и серебряной монеты.
Ознакомительная версия.
