Массовое уничтожение делало возможным грабежи имущества и продвижение вверх по социальной лестнице. Это ставило людей в позицию обязанности перед режимом, а иногда – перед его идеологией. Депортация более зажиточных крестьян в Советском Союзе в 1930 году позволяла разграбить их имущество, так же как и депортация польской элиты десять лет спустя. Большой террор позволил молодым партийным кадрам сделать карьеру после того, как их начальники были расстреляны или депортированы. Холокост позволил неевреям занять квартиры и дома евреев. Конечно же, сами режимы тоже крали. Очень часто бывало так, что у поляков и других восточных европейцев, которые забирали себе имущество евреев, их собственное имущество отбирали немцы. Польские офицеры в Катыни должны были сдать наручные часы и обручальные кольца перед расстрелом. Немецкие дети носили носки еврейских детей, расстрелянных в Минске, немецкие мужчины – часы еврейских мужчин, расстрелянных в Бабьем Яру, а немки – меховые шубы евреек, расстрелянных в концлагере «Малый Тростянец».
Цветан Тодоров сказал: «…учитывая цели, которые они перед собой поставили, выбор Сталина и Гитлера был, увы, рациональным». Это не всегда было правдой, но часто все же являлось ею. Рациональность в том смысле, который он имеет в виду (а это узкий смысл, используемый в экономике) касается только того, выбирает ли кто-то правильные средства для достижения конечного результата. Это не имеет ничего общего с самим конечным результатом, с тем, чего хотели лидеры. О политических целях надо судить отдельно по какому-то этическому критерию. Обсуждения рациональности и иррациональности не могут заменить обсуждений того, что такое хорошо и что такое плохо. Внимание нацистского (и советского) руководства к экономике не является моральным извинением преступлений обоих режимов. Оно, пожалуй, демонстрирует общее безразличие к индивидуальной человеческой жизни, которое так же ужасно, как любой другой аспект их правления. Модуляция и разграбление имущества, если на то пошло, являются даже большими причинами для морального осуждения. Экономические соображения не заменяют идеологии кровожадного расизма. Они скорее подтверждают и наглядно иллюстрируют его силу[772].
При колонизации идеология взаимодействует с экономикой; при администрации она взаимодействует с оппортунизмом и страхом. Как в нацистском, так и в советском случаях периоды массового уничтожения были также периодами ревностного (или, по крайней мере, единообразного) административного управления. Нечто напоминающее сопротивление внутри бюрократического аппарата происходило в начале эры массового уничтожения в Советской Украине среди активистов украинской Компартии, которые пытались докладывать о голоде. Их быстро заставили замолчать, угрожая исключением из партии, арестом или депортацией. Некоторые из тех, кто посмел усомниться, позже стали ярыми исполнителями кампании по голодомору. Во время Большого террора 1937–1938 годов и первой волны уничтожения евреев в 1941 году сигналы сверху приводили к расстрелам на местах, а часто еще и к просьбам увеличить квоты. В это же самое время проводились чистки и внутри самого НКВД. В 1941 году на западе Советского Союза офицеры СС, как и офицеры НКВД несколькими годами ранее, соревновались между собой за то, кто убьет больше людей и таким образом продемонстрирует свою компетентность и верность. Человеческие жизни превратились в момент удовольствия подчиненного, рапортующего своему начальнику.
Конечно же, СС и НКВД представляли из себя определенного сорта элиту, специально отобранную и идеологически подготовленную. Когда бывали задействованы другие кадры (полицейские, солдаты, местные коллаборанты), иногда нужно было нечто большее, чем простой сигнал сверху. И Гитлер, и Сталин преуспели в постановке перед организациями моральных дилемм, в решении которых массовое уничтожение казалось меньшим злом. Члены украинской Компартии колебались в 1932 году, реквизировать ли зерно, но осознали, что от выполнения плана зависят их собственные карьера и жизнь. Не все офицеры Вермахта были склонны морить голодом жителей советских городов, но когда они полагали, что выбор стоит между советским гражданским населением и их собственными людьми, они принимали решение, казавшееся самоочевидным. Среди населения риторика войны (а точнее, упреждающей самозащиты) была убедительной или, по крайней мере, достаточно убедительной, чтобы упредить сопротивление[773].
В течение десятилетий после окончания европейской эры массового уничтожения большая доля ответственности возлагалась на «коллаборантов». Классическим примером коллаборации были советские граждане, служившие у немцев полицейскими или охранниками во время Второй мировой войны, в чьи обязанности входило уничтожение евреев. Почти никто из этих людей не был коллаборантом по идеологическим соображениям, и только у незначительного меньшинства были для этого какие-то видимые политические мотивы. Точнее, некоторые коллаборанты сотрудничали с оккупационным режимом, потому что разделяли его политические взгляды, например, литовские националисты, которые бежали от советской оккупации и которых немцы привезли с собой в Литву в 1941 году. В Восточной Европе сложно найти примеры политической коллаборации с немцами, которая не была бы связана с предыдущим опытом советского правления. Но даже там, где политика или идеи все же имели значение, идеологическое совпадение было невозможно. Немцы не могли считать тех, кто немцем не являлся, равными себе, и ни один уважающий себя националист, который не был немцем, не принимал нацистского утверждения о немецком расовом превосходстве. Часто существовал перехлест идеологии и интересов между нацистами и местными националистами в деле разрушения Советского Союза и (что бывало реже) уничтожения евреев. Значительно больше коллаборантов просто говорили правильные вещи или ничего не говорили, а выполняли то, что им скажут.
У местных полицаев на службе у немцев в оккупированной Советской Украине или Беларуси было мало власти или вовсе ее не было внутри самих режимов. Не были они и на самом дне иерархии: евреи были ниже их, конечно, как и те люди, которые не были полицаями. Однако их позиция была достаточно низкой и их поведение требует меньше (а не больше) объяснений, чем поведение эсэсовцев, членов партии, солдат и полицейских. Этот тип местной коллаборации точно так же предсказуем (возможно, даже более предсказуем), как повиновение властям. Для немцев, отказывавшихся расстреливать евреев, серьезных последствий не бывало. Местные же, которые решили не идти в полицаи, либо те, кто выбирал для себя уход из полиции, наоборот, шли на риск, который был неведом немцам: голод, депортации и подневольный труд. Советский военнопленный, принявший немецкое предложение о коллаборации, мог избежать голодной смерти. Советский крестьянин, работающий полицаем, знал, что сможет остаться дома, собрать урожай и что его семья не будет голодать. Это был отрицательный оппортунизм – надежда избежать для себя гораздо худшей доли. Еврейские полицейские в гетто – это пример крайнего варианта негативного оппортунизма, даже если в конечном счете сделанный ими выбор не спас никого, в том числе их самих.
Дать определение категории «коллаборанта» внутри советской системы сложнее. В отличие от немцев, советский режим уничтожил значительно больше мирного населения в мирное время, чем за время войны, и обычно не оккупировал территорию долгое время без того, чтобы аннексировать ее в состав Советского Союза или же дать ей формальную независимость. Вместе с тем, внутри Советского Союза определенная политика преподносилась в качестве кампании или борьбы. В этой атмосфере, например, активистов украинской Коммунистической партии заставляли морить голодом собственных сограждан. Независимо от того, называть ли реквизирование продовольствия у голодающих «коллaборантством» или нет, – это был яркий пример того, как режим добивался сотрудничества в деле политики, в ходе которой сосед убивал соседа. Смерть от голода – ужасная, жестокая и долгая, а партийным активистам и местному начальству доводилось наблюдать смерти людей, которых они знали, и быть причиной этих смертей. Арендт считала голод вследствие коллективизации инаугурацией моральной изоляции, когда люди оказывались беспомощными перед могуществом современного государства. Как догадывался Лешек Колаковски, это была только половина правды. Вовлеченность практически каждого в голодомор (в качестве тех, кто отбирал продовольствие, или тех, кто его потом поглощал), создала «новый вид морального единства»[774].
Если бы люди служили режиму только исходя из собственных предыдущих идеологических предпочтений, коллаборации было бы мало. Большинство нацистских коллаборантов на «кровавых землях» получили образование в Советском Союзе. На восток от линии Молотова-Риббентропа, где национальная независимость поддалась сначала советскому и только затем – немецкому правлению, некоторые люди сотрудничали с немцами, потому что до этого уже сотрудничали с советским режимом. Когда советская оккупация сменилась немецкой, тот, кто был советским милиционером, стал полицаем на службе у немцев. Местные жители, которые сотрудничали с советским режимом в 1939–1941 годах, знали, что могут очиститься в глазах нацистов, если будут уничтожать евреев. Некоторые украинские националисты-партизаны ранее служили и немцам, и советской власти. В Беларуси часто простой случай определял, кто из молодежи уйдет в советские партизаны, а кто станет немецким полицаем. Бывшие советские солдаты, которым внушили идеи коммунизма, работали в немецких лагерях смерти. Исполнители Холокоста, которым внушили идеи расизма, шли в советские партизаны.
