Только тогда становится очевидной ложь сталинского заявления, которую многие десятилетия поддерживали советские и российские историки, что если бы не было Мюнхенского соглашения, то не было бы и советско-германского пакта о ненападении 1939 г. Историки З.С. Белоусова и Д.Г. Наджафов заметили, что еще в «Кратком курсе истории ВКП(б)», который, как известно, готовился при непосредственном участии и контроле Сталина, говорится о том, что «вторая империалистическая война на деле уже началась»[1282]18. Заявление сделано до Мюнхенского соглашения, так как книга вышла из печати в сентябре 1938 г. Это, во-первых, а во-вторых, «если провозглашенной целью Мюнхенского соглашения было предотвращение войны в Европе, то целью заключения пакта Германией и Советским Союзом за неделю до вооруженного конфликта, наоборот, было сделать такую войну неотвратимой. Как в Мюнхене, так и в Москве заключенные соглашения вели к войне, но в первом случае историки, как правило, говорят о губительной ошибке правительств Англии и Франции, а во втором – об очевидном умысле Гитлера и Сталина, фактически договорившихся развязать войну, в частности, посредством совместного раздела Польши»[1283]19.
После Мюнхенского сговора Сталин почувствовал возросшие шансы для осуществления идеи мировой революции. М. Буроменский еще до публикации в России «Ледокола» В. Суворова обратил внимание на «революционные намерения» Сталина, на то, что уже к концу 1938 г. советская внешняя политика была ориентирована Сталиным на войну в Европе как на свершившийся факт, от которой он ждал вполне определенных политических дивидендов, возлагая при этом особые надежды на Германию, способную ускорить реализацию идеи мировой революции[1284]20.
Сталин проговорился о своих намерениях 1 октября 1938 г., выступая перед пропагандистами Москвы и Ленинграда – участниками совещания, созванного в связи с выходом «Краткого курса истории ВКП(б)». Неожиданно он высказался предельно откровенно: «Большевики не просто пацифисты, которые вздыхают о мире и потом начинают браться за оружие только в том случае, если на них напали. Неверно это. Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют, сами начнут нападать. Они вовсе не против наступления, не против всякой войны. То, что мы сейчас кричим об обороне – это вуаль, вуаль. Все государства маскируются: "с волками живешь, по-волчьи приходится выть". Глупо было бы свое нутро выворачивать и на стол выложить. Сказали бы, что дураки»[1285]21.
Только с учетом подлинных намерений Сталина становится понятным смысл сталинской форсированной индустриализации, на которую направлялись все средства у обобранного властью населения, а также тот смысл, который вкладывал Сталин в ответ на вопрос: «Что нужно, чтобы действительно победить? Для этого нужны три вещи: первое, что нам нужно, – вооружение, второе – вооружение, третье – еще и еще раз вооружение»[1286]22.
Сталин приоткрыл карты относительно своих политических намерений 10 марта 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б). Во-первых, он напомнил буржуазным политикам о том, что «первая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая война может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах». Во-вторых, упрекая Англию и Францию в политике невмешательства, он стал говорить о своих планах участия в будущей войне – якобы о других, а на самом деле о себе: «...политика невмешательства означает попустительство агрессии, развязывание войны – следовательно, превращение ее в мировую войну. В политике невмешательства сквозит стремление, желание – не мешать агрессорам творить свое черное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а еще лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, – выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, "в интересах мира", и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево, и мило»[1287]23.
Те, на кого был рассчитан этот пассаж речи Сталина, прекрасно поняли, о чем идет речь. И этому есть документальное подтверждение. В ночь с 23 на 24 августа 1939 г., сразу после подписания советско-германского пакта о ненападении, в Кремле состоялась беседа Сталина и Молотова с Риббентропом. В официальной немецкой записи беседы, в частности, сказано: «Далее господин Молотов поднял свой бокал за господина Сталина, заметив при этом, что Сталин своей речью 10 марта с.г., которую хорошо поняли в Германии, "положил начало повороту в политических отношениях"»[1288]24.
Не случайно, тогда же на XVIII съезде было принято решение о создании военных отделов при ЦК компартий национальных республик, крайкомах, обкомах, горкомах и райкомах ВКП(б). Руководством для их деятельности стали слова Сталина о необходимости «весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая "случайность" и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох»[1289]25.
Политические намерения Сталина, которые он вынашивал все эти годы, терпеливо готовился и ждал подходящего момента (достаточно сравнить его выступления на январском пленуме ЦК в 1925 г. и на XVIII съезде в марте 1939 г.), в августе 1939 г. проявились в реальных политических событиях.
В настоящее время в российской исторической литературе признан принципиальный факт, что «именно СССР первым поставил вопрос о необходимости перестройки политических отношений» с Германией[1290]26.
Л.И. Гинцберг убедительно доказал, что советско-германскому пакту 23 августа 1939 г. предшествовали не только выступление Сталина на XVIII съезде ВКП(б), но и ряд конкретных шагов навстречу Германии, в частности, снятие 3 мая 1939 г. еврея М.М. Литвинова с поста наркома иностранных дел и назначение вместо него Молотова, в то время Председателя СНК, на что Гитлер, выступая 22 августа перед своим высшим генералитетом с обоснованием необходимости пакта с СССР, сказал: «Решающее значение имела замена Литвинова»[1291]27. Толчком к реальной подготовке советско-германского пакта стала первая беседа Молотова в качестве наркома иностранных дел СССР с послом Германии в России Ф. Шуленбургом 20 мая 1939 г., в ходе которой Молотов прямо заявил: «Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база. Без такой политической базы, как показал опыт переговоров с Германией, нельзя разрешить экономические вопросы»[1292]28.
К 19 августа практически вся подготовительная работа была проделана. В этот день было заключено торговое и кредитное соглашение между СССР и Германией. Тогда же Молотов вручил Ф. Шуленбургу советский проект пакта о ненападении[1293]29. В этот же день воодушевленный Сталин выступил со своей программной речью. Выступал ли он на заседании Политбюро, на которое были приглашены представители Коминтерна, или, наоборот, это было информационное заседание представителей Коминтерна, на котором присутствовали некоторые члены Политбюро или вообще это было собрание на кунцевской даче Сталина, пока достоверно установить невозможно. В сохранившихся источниках нет уточняющих признаков ни того, ни другого, ни тем более третьего. В обычном протоколе Политбюро от 19 августа, как уже выше отмечалось, этот вопрос не значится. Но и в «особых» протоколах Политбюро за август 1939 г. (и не только за август!) отсутствуют следы подготовки политического сотрудничества с Германией. Возражения оппонентов вызывает также отмечаемое присутствие представителей Коминтерна на заседании у Сталина. В качестве доказательства приводится факт, что в дневнике секретарей, фиксировавших пребывание у Сталина тех или иных лиц, в этот день не было руководителей Коминтерна. В то же время признается, что «...записи дежурных секретарей не могут считаться исчерпывающими, так как в них не фиксировались встречи Сталина на его кунцевской даче»[1294]30.
Однако отсутствие следов этого заседания в фиксирующих источниках не может служить доказательством того, что такого заседания не было и Сталин ни с какой речью не выступал. «Не оставлять следов» было важнейшим принципом политики Сталина, особенно в тех случаях, когда он хотел сохранить свои действия в тайне. Что же касается самого факта связи Сталина с Коминтерном и представителями зарубежных компартий и обеспечения их соответствующей информацией и инструкциями, то в настоящее время это уже не является тайной[1295]31. Правда, неизвестно, как именно проходило заседание Политбюро 19 августа и как выступал Сталин, потому что сам вопрос и его выступление были экстраординарными, чрезвычайными. Д.А. Волкогонов, признав факт заседания Политбюро 19 августа 1939 г., проговорился о плане «Гроза». К сожалению, в последующих дискуссиях и публикациях историков вопрос об этом плане так и остался непроясненным. Что же такое «Гроза»? Общее кодовое название разрабатывавшегося плана наступательных действий (по данным М.И. Мельтюхова, за период с октября 1939 г. до середины июня 1941 г. было разработано пять вариантов плана оперативного использования Красной Армии в войне с Германией) или название только мобилизационного плана 1941 г., как считает Б.В. Соколов[1296]32. В последнем случае также остается неясным, какой именно план имеется в виду – от 11 марта или от 15 мая 1941 г. Но в любом случае план «Гроза» был много уже сталинской речи, которая имела программно-стратегический характер и не умещалась ни в какой отдельный план.
