Клаузевиц был полон самого радостного настроения, был полон веры. Картины, отраженные в его письмах к невесте, блещут прекраснейшими бытовыми и батальными штрихами. При расположении под Россбахом ему приходит на память облик Фридриха II: «Он был готов все потерять или все выиграть, как игрок, который рискует последней копейкой; я убежден — пусть наши государственные люди для их выгоды усвоят себе ту же мысль — что такое мужество, полное страсти, которое является просто инстинктом сильных натур, есть самая высокая мудрость». Клаузевиц верил крепко и страстно в успех своей стороны. «Судьба предлагает нам в эти дни месть, от которой бледный ужас покроет лица Франции, и высокомерный император будет низвергнут в пропасть…»[74] Или три дня спустя: «Эта вероятность стала бы неизбежностью, надежда вылилась бы в уверенность, если бы мне было позволено руководить всей войной и отдельными армиями по моему усмотрению». Можно извинить эту самоуверенность молодого военного как, может быть, отзвук сознания огромных духовных возможностей или результат повышенных нервов, но труднее оправдать или хотя бы понять проявленную здесь непрозорливость молодого академика. Веровать, что одинокая Пруссия (русские были далеко), такая, какой ее знал Клаузевиц, могла разбить военного гиганта в разгаре его карьеры, молодого императора, ведшего опьяневшую от боевых успехов армию, это была все же ничем не объяснимая слепота… Особенно со стороны Клаузевица, который страстность своей натуры умел сочетать с самым холодным рассудком и чувством реализма. Но он пошел дальше. В день 12 октября, когда Наполеон[75] уже взял инициативу в свои руки и прусская армия рисковала очутиться в катастрофическом положении, Клаузевиц набрасывает план, полный энергии и смелости. Его идея сводилась к тому, чтобы перейти р. Заалу и атаковать левое крыло неприятеля, занятого в это время обходом, и принудить его к сражению с повернутым фронтом и с тылом, повернутым к богемской границе. Клаузевиц предвидел некоторые затруднения (далеко не все и не главные), например, особенно трудность перехода через Заалу, но «великие цели, — как заканчивает он свой план, — составляют душу войны» (Große Zwecke sind die Seele des Krieges). Современная критика[76] справедливо оттеняет, что для такой трудной и опасной операции методически воспитанная прусская армия, жившая еще магазинами и управляемая многоголовием старых вождей, совсем была неспособна, но план интересен с точки зрения просто большого темперамента и веры в могущество духовного подъема.
Два эпизода этой войны свидетельствовали, что великий теоретик войны показал себя недурно в роли скромного строевого начальника. Батальон принца Августа принадлежал корпусу Калькреута (Kalckreuth). Случаю было угодно, чтобы Клаузевиц под Ауэрштедтом сыграл некоторую роль в эпизоде сражения, наиболее, может быть, славном для прусской стороны: во главе третьей шеренги своего батальона он поддерживал атаку батальонов Рейнбабена и Кнебеля, брошенных в атаку на деревню Поппель, взятие которой помешало французам отрезать отступление дивизии Шметтау[77]. Затем батальон следует в общем потоке отступления до Пренцлау 28 октября; в момент, когда армия капитулировала, батальон, составлявший арьергард, пытался прорваться на северо-восток, чтобы достичь Пассвалька. Батальон, доведенный до 240 человек, долго отбивался залпами от кавалерии Бомона, подпуская последнюю на самые близкие расстояния. Молодой капитан сохранил в эти тяжелые минуты настолько силы воли и самообладания, что даже припомнил аналогичный случай из сражения под Минденом и из этих двух эпизодов сумел сделать потом определенный тактический вывод[78].
Катастрофы Йены и Ауэрштедта внесли в теоретическое мышление Клаузевица новое понятие, которое явилось потом одним из основных элементов его теории войны, а именно понятие трения, по-видимому, им впервые введенное в военный лексикон[79]. В своем первом объеме этот термин означал у Клаузевица сумму личных несогласованностей или перекрещиваний, создаваемых неблагополучным составом главной квартиры; постепенно понятие расширится и обогатится до степени сложной цепи обстоятельств, технических несовершенств, случайностей, личных отношений и т. д., стоящей большой преградой на пути просторного и свободного хода оперативных решений.
Вместе с принцем Августом Клаузевиц был направлен в Берлин, где, освежив несколько свою форму, он оказался в толпе французских офицеров, единственный раз в жизни, в тот момент, когда Наполеон давал аудиенцию принцу.
Ноябрь 1806 г. В ноябре месяце Клаузевиц был отправлен в Н. Руппин к своему полку, где он в качестве пленника оставался некоторое время в состоянии вынужденного бездействия. Вопрос, который сверлил его ум и сердце и которым он теперь занялся, сводился к тому, чтобы отдать себе и другим отчет в постигшей Пруссию катастрофе. В результате его трудов получились его три «исторических письма», которые появились в издаваемой Архенгольцем «Минерве» в 1807 г.[80]
Анализ военной катастрофы Пруссии 1806 года
Последние события, так начинает Клаузевиц, как бы они ни огорошили публику и как бы ни были маловероятны, все же не являются чудом, ибо чудес нет ни на войне, ни в природе, и надо лишь понять цепь естественных фактов, а не поддаваться судьбе как чему-то неумолимому, безразличному нашей воле и недоступному нашему пониманию. Пробегая события, Клаузевиц подчеркивает, что везде были выходы к лучшему и были шансы спастись, даже в минуты всеобщего отступления, эти выходы он и предлагает в форме вариантов решений. Чего же недоставало, что было коренной причиной катастрофы? Необходимо было мужество отчаяния (особенно в минуты отступления), такого же элемента военного учета, как и количество пушек или кило[граммов] пороху; конечно, это дало бы крайнее решение, но в экстраординарных случаях приличны только экстраординарные решения. Наиболее холодное рассуждение диктовало прусским вождям быть безрассудными, но они не сумели стать такими, и их армия была приведена к решительной катастрофе; для столь критической обстановки вожди оказались заурядными, и это отсутствие гения и героизма привело самым простым путем к катастрофе, внешне непонятной… Итак, главная причина — отсутствие дарований, недочет в моральных побуждениях, слабость идейного подъема.
Даже к моменту Пренцлауской капитуляции Клаузевиц находит выход: возможно еще было дать сражение, чтобы потом хоть с горстью достичь Штетина… И «честь была бы спасена». Он хвалит Блюхера и бичует осуждающих последнего за бои без надежд, за безрассудное пролитие солдатской крови. Не говоря уже про то, что Блюхер [на] несколько дней притянул на себя крупные силы врага, но влияние его поведения на дух нации и армии было самое благотворное и неизмеримое. «Я буду смотреть на имя Блюхера как на такое, которое в момент крайней опасности поднимет дух нации. Кто неспособен на такую силу воодушевления, тот не может судить о великих задачах народа». Тем сильнее громил Клаузевиц своим критическим словом комендантов крепостей, так легко открывавших ворота победителю. Вывод автора тот, что ближайшая политическая задача: внутренний подъем, личное возрождение. Пруссия ответственна за честь, свободу, «гражданское счастье немецкой нации». Для этой цели должно загореться воодушевление, воспрянуть поникший дух патриотов.
Письма заключаются обращением ко всем немцам: «Уважайте самих себя, т. е. не отчаивайтесь в вашей судьбе» (Ehret euch selbst, das ist: verzweifelt nicht an eurem Schicksale).
Эти три письма трудно было бы считать историческим документом — в них нет ни обоснований, ни выносок и немало фактических ошибок[81]. Это просто агитационный призыв, построенный, правда, на исторической базе, имевший задачу поднять упавший дух нации и снять с нее гнет недавнего прошлого. Конечно, Клаузевиц лучше других понимал, что дело сложнее и причины катастрофы лежат глубже; но он, как дирижер сколачиваемого оркестра, спешит указать на главную ошибку, при которой нельзя продолжать сыгровку.
Одновременно же или несколько позднее Клаузевиц набросал статью «Мемуары к 1806 г.», в которой он дал волю своей горечи в столь тяжелых, резких, порою даже презрительных выражениях, что фамилия[82] никогда не давала разрешений на ее опубликование. Клаузевиц, по-видимому, написал статью для самого себя, чтобы ею дополнить свои письма: «Я имею в виду, — пишет он в начале манускрипта, — кое-где пополнить тем, о чем нельзя сказать публично».
Наконец, приблизительно в 1825 г.[83] Клаузевиц создал третий труд о тех же событиях под заглавием «Nachrichten über Preussen in seiner grossen Katastrophe»[84]. Хотя этот интересный труд отделан много позднее тех годов, которые мы сейчас анализируем, но как о запоздалом переживании рассматриваемого периода об нем удобнее сказать несколько слов теперь[85].
