Брунель рывком распахнул дверь. Клаус с грохотом повалился в комнату, а мы, воспользовавшись переполохом, лучше скроемся, унося с собой мечты Брунеля, хотя они и построены на песке. Сколько раз еще нам будут встречаться иные мечтатели и иные мечты, построенные на песке. И чем больше будет их, тем быстрее уплотнится песок в песчаник, и окаменеет, и превратится в скалу. {47}
СЛЕДЫ
Солнце палит нещадно, и уже невольно начинаешь искать какой-нибудь предлог, солнечные очки, холодный душ, шезлонг. Флаг колышется только потому, что движется корабль. Палуба зеленая. Прищуришь глаза, и кажется: как железная трава. Кормовая волна берет начало от носа "Вилян" и похожа на исполинскую елку - чем дальше за кормой, тем шире она разветвляется. Сегодня в Баренцевом море это единственная волна. Время от времени мы пересекаем пенные струи - следы прошедших здесь кораблей, давно скрывшихся за горизонтом. Странно, что море так долго хранит следы.
- Четырнадцать узлов в час, - произносит капитан как-то слишком уж серьезно.
- Штурман крутит штурвал, - добавляет кто-то.
Меня разыгрывают.
Четырнадцать узлов - это четырнадцать миль в час, а штурман не дотрагивался до штурвала с того самого дня, когда положил в карман штурманский диплом. Это делает матрос рулевой. Мы не пересекаем экватор, так что обряд посвящения новичка растягивается на несколько дней и меридианов и теряет свою остроту. Матрос Маклаков, тот самый высокий, светловолосый, застенчивый вахтенный, который чуть не выставил меня вместе с моим полушубком обратно на рейдовый катер, посвящает меня в тайны обращения со шваброй. Медные и бронзовые детали на капитанском мостике надраивают, если не ошибаюсь, во время вахты третьего штурмана. Я - гость капитана и несколько опасаюсь ограничений, обусловленных этим обстоятельством. На деле все оказывается проще и в то же время сложнее. Чешут языки по адресу береговой крысы довольно деликатно, больше для проформы и чтобы доставить мне удовольствие.
Вообще-то мне нужно было бы поработать. Но вместо этого я стою на ходовом мостике, жадно вдыхая запахи моря, и смотрю на вахтенного матроса, в четвертый раз надраивающего светло-зеленую, покрытую линолеумом палубу, хотя на ней и до этого микробов было меньше, чем в операционной какой-нибудь больницы средней руки; теперь она сверкает так, что по ней жалко ходить. Корабль - идеальная модель общества: обронишь на пол песчинку, и она тут же натрет пятку тебе или твоему другу. И ты поднимаешь эту песчинку. Не похож ли весь {48} наш мир на большой корабль? Теперь мы знаем, как мало воды, хлеба и топлива дано нам с собой в дорогу. Не знаем только, как долго продлится путешествие. Все во имя счастья человека! Но понятие "все" шире понятия "счастье": первое включает в себя второе. Свобода, что бы ни говорили, все-таки не более чем осознанная необходимость. На корабле я всегда чувствую себя свободным, в отличие от Фарида, нашего второго штурмана. Может быть, я слишком рационален, может быть, в этом моя ошибка? Вокруг - неподвижное море, в центре его дремлет неподвижный корабль. Стрелки застыли на цифрах, стрелка компаса замерла на курсе, рулевой - на своем посту, руки его лежат неподвижно на маленьком штурвальном колесе, почти скрывая его.
- Четырнадцать узлов, - говорит капитан, глядя остановившимся взором на северное солнце, застывшее в багряном, уже золотисто-оранжевом, все еще темно-синем ледяном небе.
След Баренца*, где он? Не приведет ли он нас обратно на остров Сааремаа? Где берет начало родник? Впрочем, судьбу человека, судьбу идей едва ли стоит сравнивать с ручьем, как бы соблазнительно это ни казалось. Первые капли Волги начинают свой долгий путь в сотнях километров от границ Эстонии. Горстки песка хватило бы, чтобы направить их движение в сторону Балтийского моря. Разве не убедительно звучит эта ложная посылка? Родники, постепенно набухая, превращаются в ручьи, ручьи вырастают в протоки, объединяются в реки, в реки-гиганты, торжественно передающие Мировому океану воду, собранную с десятков горных вершин. Во всем этом много общего с судьбой идей, кроме главного: ручьи никогда не пересекаются, как пересеклись пути Брунеля и Балаха. Река всего лишь простая арифметическая сумма многих ручьев. С идеями дело обстоит иначе: при каждом пересечении они удваиваются. Да, удваиваются, хотя и теряют при этом свою первоначальную родниковую прозрачность. Балах сообщил сведения, добытые им и полученные от Брунеля, Меркатору, и тот не слишком точно обозначил их на карте. Кожаные Штаны отправился со своими и Балаховыми сведениями в Голландию, где его планы относительно Китая нашли заинтересованных сторонников и циничных пособников. Южные морские пути находились в это время в руках испанцев и португальцев, ревниво охранявших свою монополию. Северо-Восточный {49} проход не давал покоя многим. На Северной Двине экипаж Брунеля построил два корабля, и в 1584 году нагруженные товарами Строганова, предназначенными для обмена, они отправились в путь. Однако на сей раз Кожаные Штаны не добрался даже до устья Оби, куда за несколько лет до того он пробился, правда, со стороны Печоры и держась берега; льды задержали его возле острова Вайгач и Новой Земли, освободив нас от необходимости следить дальше за его судьбой. Последние следы Брунеля теряются в туманной истории Дании.
Но принесенная им весть продолжала свою жизнь в Голландии, соединялась с новыми сведениями и умножалась, заставив в конце концов принца Морица Оранского с помощью Северо-Восточного прохода сломить монополию испанцев в Южном океане. Так были осуществлены три экспедиции Виллема Баренца, обрело смысл существование Брунеля и, если хотите, нашей безвестной Кадри.
ФАРИД
В каюте второго штурмана над письменным столом висит расписание, отстуканное на пишущей машинке, наклеенное на картон и подвешенное на тонкой витой веревке к шурупу, ввинченному в панель переборки под иллюминатором:
"00.00-04.30 Вахта, завтрак.
04.30-05.00 Языки. Прослушивание пластинок.
05.00-11.00 Сон.
11.00-12.00 Гимнастика, душ, обед.
12.00-16.30 Вахта, полдник.
16.30-18.30 Языки.
18.30-20.00 Гимнастика, душ, ужин.
20.00-22.00 Литература. Музыка (по радио).
22.00-24.00 Сон".
Фарид слегка растерялся, когда я стал переписывать все это в свой дневник, но ничего не сказал. Позднее я несколько раз видел, как он, устроившись за трубой, делал там свои упражнения. Это место укрыто от ветра, и туда редко кто заходит. Обхожу его и я. Иногда силуэт Фарида мелькает в другом конце коридора, по пути из каюты в душ или из душа в каюту. Чтобы пройти эти пятнадцать метров, он переодевается в спортивный костюм. Мне {50} не удается пожать ему руку на прощанье: когда я наконец покидаю корабль, у него по расписанию время сна.
Какие языки он изучает, какую литературу читает?
Немецкий, английский. Философию, Ленина, классику, навигацию.
Почему классика, какая классика?
- Это те писатели, которых мы учили в школе. Я решил не проходить их, а прочесть. Прочесть с удовольствием. Сейчас печатается столько макулатуры, вот я и понял, что буду читать только классиков. Хемингуэй для меня тоже классик. На остальное не стоит тратить времени. Его на корабле мало, не будешь считать минуты - не заметишь, как пройдет целый год. Ведь Ремарк тоже писатель, правда? А Смуула вы знаете? Мне очень нравится то, что он написал о корабельном офицере и о Большом Сером. Вы не знаете, что он пишет сейчас?
- Я слышал только название: "Каюта, капитан и командный мостик". Это книга о моряках и об одиночестве.
- Наверное, он часто бывает в море?
- Ему самому хочется бывать чаще. Он собирается сюда, в Ледовитый океан.
- Знаете, мы здесь вместе читаем книги. Не хотите присоединиться к нам?
- Это что же, литературный кружок?
- Наоборот. Сами увидите.
Позднее я вспомнил, что мне нужно было поговорить с Фаридом о Хасане Туфане, немногословном, умном татарском поэте, так напоминавшем мне покойного Аугуста Санга. Фарид - казанский татарин. Он родился в интеллигентной семье и в том же году остался без отца. Все, чего он добился в жизни: пять языков, требовательная пунктуальность второго штурмана, точность скупых слов и жестов - вызывает доверие своей подлинностью. За всем этим чувствуются недолгое детство, большая работа и многое другое.
- Взгляните на эту железную клетку, - показывает он на свою каюту, вот здесь проходит моя жизнь. Два шага в одну сторону, два - в другую, четыре часа на мостике, по лестнице вверх, по лестнице вниз. Знаете, о чем я иногда думаю?
- Догадываюсь. А в общем-то вы устроились довольно уютно.
- У всякой машины есть движущиеся детали, когда {51} они изнашиваются, их заменяют. Если какую-нибудь деталь нельзя заменить, ее заменяют человеком. Вам это никогда не приходило в голову?
- Не слишком ли беспощадное сравнение?
- Иногда мне кажется, что я всего лишь деталь машины.
