Впрочем, пока мы едем очень хорошо, так как в нашей подорожной (это паспорт для путешествия) мы обозначены как императорские курьеры, а кроме того, у генерала Киля есть еще свои собственные средства и ухватки, чтобы улаживать все затруднения» (203, 102).
* * *
Русский путешественник, ехавший в том же 1839 году из Петербурга в Москву, в своих записках раскрывает истинные причины и скрытые механизмы шумных споров ямщиков на почтовых станциях.
«Отсюда 6 верст до станции Ижоры. Она — при реке Ижоре (Ингре), впадающей в Неву при селе Усть-Ижоре, находящемся на Шлиссельбургской дороге. Только что вы въезжаете в деревню, ямщики, сидевшие на завалинке, уже столпились у станционного двора. Из того, как посвистывает, помахивает, охорашивается ямщик ваш, летя вдоль по слободке в виду красных девушек, они наперед заключают: на сколько лошадей у вас подорожная, прибавляете ли вы полпрогона, или целый прогон за лишнюю лошадь, которой, однако ж, не будет, тяжела ли ваша повозка, велика ли поклажа, одним словом, сручна ли работа.
Приехали — а у них заводится жаркий спор о том, кому везти; разногласие оканчивается всегда жеребьем: все хватаются руками за постромку так, чтобы кулак шел плотно возле кулака до самого конца ее. Потом четверо: двое тех, которые держали за верхней конец постромки, и двое с нижнего конца хватаются за нее таким же порядком. Наконец из сих последних — двое крайних кладут в шляпу по грошу и чей грош вынется, тому и ехать, а прочие участники в жеребью берут с него срыв, т. е. двугривенник, который тут же жертвуется Бахусу. Эта сцена точь-в-точь будет повторяться на каждой станции, хотя везде существует очередь кому должно ехать. Да в чем же у них спор? В том, что никому не хочется трудной работы взять, а легкой уступить. Пружиной всего этого — богатые ямщики, у которых бедные, поневоле, в руках: иначе тот, у кого нет залишних лошадей, особенно в рабочую пору, должен был бы отправить свою очередь или всю наймом, или принанять к своим лошадям недостающее число; в первом случае он, несмотря на то, что имеет дело с земляками, заплатил бы им двойные либо тройные прогоны за каждую лошадь, а в последнем ему пришлось бы отпустить своих лошадей с посторонним ямщиком, который, конечно, не станет беречь чужого. Вот почему для бедных выгоднее жребий, в который идут только те, кому сподручно» (164, 48).
* * *
Ямщик — обязательный персонаж русской литературы первой половины XIX века. Однако роль, которая ему отводится, не слишком оригинальна. Как правило, это плутоватый и алчный мужик, требующий со всякого проезжающего кроме обычной платы денег «на водку».
«Погруженный в размышлениях, — говорит Радищев, — не приметил я, что кибитка моя давно уже без лошадей стояла. Привезший меня извозчик извлек меня из задумчивости. — Барин-батюшка, на водку! — Сбор сей хотя не законный, но охотно всякий платит, дабы не ехать по указу — Двадцать копеек послужили мне в пользу» (154, 43).
Спустя лет сорок после Радищева такую же картину рисует другой путешественник из Петербурга в Москву английский офицер Джеймс Александер. «Когда мы останавливались, кучер и форейтор снимали картузы и просили на водку даже дети произносят это слово; правда, в последнее время становится общепринятым просить на чай» (6, 95).
* * *
В обращении путника с ямщиком существовали свои неписаные традиции. О них с юмором вспоминает Пушкин в «Истории села Горюхина».
«День был осенний и пасмурный. Прибыв на станцию, с которой должно было мне своротить на Горюхино, нанял я вольных и поехал проселочною дорогой. Хотя я нрава от природы тихого, но нетерпение вновь увидеть места, где провел я лучшие свои годы, так сильно овладело мной, что я поминутно погонял моего ямщика, то обещая ему на водку, то угрожая побоями, и как удобнее было мне толкать его в спину, нежели вынимать и развязывать кошелек, то, признаюсь, раза три и ударил его, что отроду со мною не случалось, ибо сословие ямщиков, сам не знаю почему для меня в особенности любезно. Ямщик погонял свою тройку но мне казалось, что он, по обыкновению ямскому, уговаривая лошадей и размахивая кнутом, все-таки затягивал гужи. Наконец завидел Горюхинскую рощу; и через десять минут въехал на барский двор» (153, 994).
О том же вспоминал и Теофиль Готье, ехавший по России вместе с попутчиком, долго жившим в России французом. Советы бывалого путешественника были просты и полезны новичку.
«И так как вы поспали, теперь ваша очередь бодрствовать. Я прикрою глаза на несколько минут. Не забудьте, чтобы скорость не снижалась, время от времени стучите кулаком по спине возницы, который ваши удары передаст поводьями спинам лошадей. Громко и сердито зовите его “дурак”. Это никоим образом не может повредить.
Я добросовестно справлялся с предложенной мне задачей. Но скажу сразу, чтобы омыть себя в глазах филантропов, упрекающих меня в варварстве: мужик был одет в толстенный тулуп из бараньей шкуры, а мех этот амортизирует любой внешний удар. Моя рука как будто встречалась с периной» (41, 332).
* * *
Впрочем, ямщик может проявлять и более симпатичные черты: удаль, глубокомыслие, мужество, великодушие. И сверх всего этого ямщик любит петь какие-то свои, протяжные, как волчий вой, и бесконечные, как степь, песни.
О чем поет ямщик в долгой и однообразной дороге? На этот вопрос попытался ответить С. П. Шевырев во время поездки по северным монастырям в 1847 году
«Извозчик, который нас вез до села Кубенского, спел дорогой две песни. В одной из них, относящейся к Семилетней войне, главную ролю играл король Пруссии, потерявший свою армию. Другая начиналась красивым описанием зимы: родники и ключи замерзли, с деревьев облетели листья, пташки перестали петь, и соловей вместо рощи поет уже в трактирной клетке, а девушка поручает распремилому соловью в трактире милого городка Питера сказать слово ее милому, который гуляет по городу и забыл про нее. Дорогой в разговорах с ямщиком я поверял особенные слова Вологодского уезда, напечатанные в описании Вологодской губернии г. Пушкарева. Все эти слова оказались верными. Замечательно, что селитра здесь до сих пор называется “емчуга”, откуда и объясняется ямчужное дело, часто встречающееся в древних актах. Южнорусское “и” вместо “е” здесь заметно. “В селе Кубенском ричь другая”, — сказал мне извозчик» (214, 161).
* * *
Под пером неутомимого путешественника князя П. А. Вяземского «ухарский ямщик» вырастает до романтической фигуры, символа безвозвратно ушедшей юности и беспричинной степной тоски.
ПАМЯТИ ЖИВОПИСЦА ОРЛОВСКОГО
Грустно видеть, Русь святая,
Как в степенные года
Наших предков удалая
Изнемечилась езда.
То ли дело встарь: телега,
Тройка, ухарский ямщик;
Ночью дуешь без ночлега,
Днем же — высунув язык.
Но зато как всё кипело
Беззаботным удальством!
Жизнь — копейка! бей же смело,
Да и ту поставь ребром!
Но как весело, бывало,
Раздавался под дугой
Голосистый запевало,
Колокольчик рассыпной;
А когда на водку гривны
Ямщику не пожалеть,
То-то песни заунывны
Он начнет, сердечный, петь!
Север бледный, север плоский,
Степь, родные облака —
Все сливалось в отголоски,
Где слышна была тоска;
Но тоска — струя живая
Из родного тайника,
Полюбовная, святая,
Молодецкая тоска.
Сердце сердцу весть давало
И из тайной глубины
Все былое выкликало
И все слезы старины.
Не увидишь, как проскачешь,
И не чувствуешь скачков,
Ни как сердцем сладко плачешь,
Ни как горько для боков… (27, 219).
Это стихотворение написано между 1832 и 1838 годами и посвящено памяти живописца А. О. Орловского (1777—1832), любившего изображать стремительный бег русской тройки.
Глава седьмая.
Быстрая езда
Среди других парадоксов русской жизни иностранцев поражало присущее России сочетание плохих дорог со всеобщей страстью к быстрой езде.
Тон задавал сам император Николай Павлович. Он вообще был самым неутомимым русским путешественником своего времени. Подсчитано, что в период с 1825 по 1850 год он в среднем проезжал по 5500 верст ежегодно (26, 530). Его стремительные рейды по России приводили в трепет провинциальных чиновников и военных. Царь очень ответственно относился к своим обязанностям и желал лично следить за порядком в империи.
Николай был словно одержим стремлением как можно быстрее преодолеть любое расстояние. В сущности, ему некуда было особенно торопиться. Но он сам придумывал поводы для бешеной скачки. Это могло быть, например, желание успеть на день рождения императрицы или кого-то из августейшей семьи. Вероятно, царю хотелось удивлять окружающих своими сверхчеловеческими возможностями, наслаждаться всеобщим изумлением и восхищением.
