Таким образом, ключ к разгадке происхождения кельтов заключается в том явлении, которое я назвал латенской консолидацией, и я считаю ошибочным углублять поиски в древность в надежде найти кельтов в качестве полностью сформировавшегося народа. Следовательно, наш особый интерес к ним не требует более подробного рассмотрения этого вопроса, и мы можем перейти непосредственно к другому аспекту кельтской проблемы, на который необходимо обратить внимание, так как он часто подчеркивается авторами, стремящимися дать подробный анализ кельтской экспансии.
В лингвистическом отношении древние кельты Западной Европы обычно разделяются на две ветви. Одна из них — бриттская — включает народы Галлии и большей части Британии, а на языках второй — гойдельской — группы говорят жители Ирландии, шотландского Хайленда и острова Мэн. Довольно сложно говорить с уверенностью о других кельтских племенах, живших за пределами Галлии, но считается, что и в Испании, и в направлении восточной зоны кельтской экспансии в сторону Греции кельтский язык относился к гойдельскому или ирландскому типу. Было показано, что древние латинские диалекты в Италии также обладали некоторыми его важнейшими чертами.
Различие между гойдельской и бриттской ветвями заключается в нескольких грамматических и фонетических особенностях, главная из которых состоит в том, что гойдельский склонялся в сторону лабиовелярных и сохранил индоевропейский звук q, в то время как бриттский язык тяготел к лабиальному произношению, так что это q по большей части, но не во всех случаях[65], перешло в рр или р. Так, индоевропейский корень со значением «лошадь», equos, дает equus в латыни, ech в древнеирландском, но epos в Галлии. Это последнее языковое изменение характерно не только для кельтского языка в Галлии, но и для оскского и умбрского диалектов в Италии.
Основной интерес заключается для нас в том, что на гойдельском языке говорили в Ирландии, между тем как в Британии говорили на языке бриттской ветви. По всей видимости, это подкрепляет уже высказывавшееся мнение, что в Ирландию кельтская культура пришла непосредственно с континента; однако, по правде говоря, мы не можем с уверенностью этого утверждать на основании диалектальных расхождений, а сделать следующий шаг и пытаться определить ход событий рядом нашествий Q-кельтов и P-кельтов означает перегружать тонкий и ломкий аппарат филологической науки[66]. Достаточно сказать, не углубляясь в вопрос о вероятной датировке нашествий, что кельтоязычные народы, пришедшие в Ирландию, сумели сохранить и навязать местному населению язык своей кельтской родины в более чистой форме, чем та, которую принесли с собой кельтоязычные народы в Англию.
В создании такого положения вещей участвовало, по-видимому, несколько факторов; например, географическая изоляция носителей нового языка до их окончательного переселения или же возможность непосредственного сообщения с языковым центром; или, возможно, склонность туземных жителей, принявших новый язык, к особым гласным или согласным звукам или их неприязнь к другим. Поэтому, очевидно, следует соблюдать величайшую осторожность, пытаясь превратить фонетические изменения в волны нашествий. Впрочем, в этой связи стоит напомнить предостережение Эойна Мак-Нейлла. Он отмечает[67], что во всех западных диалектах латыни, из которых позднее развились романские языки, начальное w германских языков перешло в gw и что это изменение имело место в валлийском и испанском, но не в ирландском. Впрочем, по мнению Мак-Нейлла, это не доказывает того, что валлийцы находятся в более тесном родстве с испанцами, чем с ирландцами, и не доказывало бы, если бы история хранила молчание, что Британия после римского завоевания была населена переселенцами из Испании, не проникшими в Ирландию.
Изучая развитие религиозной системы, мы должны учитывать не только культурную эволюцию в интересующей нас культурной провинции, но и вероятные влияния, которые она претерпевала со стороны тех или иных систем мышления и взглядов, исходивших из внешнего мира. Таким образом, к предыдущей истории о древних жителях Галлии и Британии следует добавить несколько слов; до сих пор мы имели случай рассмотреть лишь один существенный факт, относящийся к этой проблеме, — появление в Галлии зарейнских племен. Однако этот процесс надлежит обсуждать в рамках предыстории двух соседних провинций, а наш очерк следует дополнить кратким обзором их взаимоотношений с более высокоразвитыми цивилизациями восточного Средиземноморья и Эгейского моря.
Каким бы ни было расовое происхождение населения Северо-Западной Европы в эпоху позднего неолита, вряд ли можно сомневаться в том, что их культура, ныне известная нам по большей части благодаря их успехам в ремеслах, в основе своей восходила к замечательным цивилизациям Ближнего Востока. Ибо, по моему убеждению, Месопотамия и Египет являются отправной точкой для всех поразительных перемен в европейской культуре, происходивших между концом каменного века и прочным установлением бронзового века; а из инноваций, обязанных своим внедрением ближневосточному влиянию, как мне кажется, самым важным примером является земледелие.
Однако это ни в коем случае не означает, что хоть один шумер или египтянин когда-либо ступал ногой на нашу землю, а постепенное перенимание их культуры, определенно не связанное ни с какими переселениями народов, не подразумевает одновременной адаптации их философских или религиозных представлений. В наши задачи не входит рассмотрение дистантных и опосредованных культурных связей; мы хотим лишь обнаружить случаи определенных контактов между древними жителями нашей области и народами других стран. В сущности, у нас нет никаких данных, позволяющих предположить прямое и непосредственное воздействие какой-либо восточной культуры на Галлию и Британию, и какие бы культурные усовершенствования ни исходили из этого источника, т. е. из Месопотамии или Египта, их следует приписывать не колонизации и даже не широкой торговле, а естественному и неизбежному прогрессу идей, культурной экспансии, свидетелями которой были все эпохи и которую можно наблюдать в действии по сей день.
Конечно, нет необходимости отрицать саму возможность неопределенных и неясных связей между древним Востоком и нашей областью после того, как Северная Европа вступила в бронзовый век. Однако исследователя не может не разочаровывать то обстоятельство, что до сих пор археологами не обнаружено следов египетских или иных путешественников на южном побережье Франции или в Испании, где мы могли бы с полным основанием ожидать их встретить и что у нас нет более осязаемых свидетельств их возможного воздействия на нашу цивилизацию, чем небольшое количество мелких фаянсовых бус, найденных в английских курганах и, как предполагается, изготовленных в Египте около 1300 г. до н. э.[68] Однако эти бусы никогда не обнаруживаются в окружении прочих египетских погребальных принадлежностей, так что очевидно, что они не представляют погребения самих египтян, но были лишь легко перевозимым товаром; и конечно же, они не позволяют нам предполагать, что религия Британии каменного или бронзового веков могла быть принята местными жителями под диктовку египтян.
Более непосредственное внешнее воздействие, чем отдаленные и косвенные влияния, проистекавшие из Азии или Африки, исходило от берегов и островов Эгейского моря; и на мой взгляд, вряд ли можно сомневаться в том, что западноевропейская керамика медного и бронзового веков, например, создавалась в основном по образу и подобию эгейских изделий, обращавшихся в Европе в III и II тыс. до н. э. Это воздействие проникало в нашу страну с двух сторон, во-первых, через Дунайскую долину и, во-вторых (менее значимый путь), через Средиземное море и по атлантическим торговым путям. Однако в случае Галлии и Британии будет столь же сложно доказать подлинное вторжение народа из Эгейского ареала в этот ранний период, и самое большее, что мы можем утверждать, — то, что в области Дуная связь с Эгейским бассейном была достаточно прочной, чтобы привести к образованию духовной общности, которая позднее могла оказать влияние на западноевропейские верования во время формирования кельтской культуры. Однако выдвигая даже такое утверждение, мы ступаем на скользкую почву, так как воспроизводство модных стилей не доказывает сближения верований; будет уместнее, отметив неопределенную возможность, при которой эгейские представления могли проникнуть в Северо-Западную Европу, перейти без дальнейших рассуждений к примерам явных контактов между Западным Средиземноморьем и внешним миром.
