История и опыт всех бюрократий показывают, как велика своеобразная сила этого аппарата. В плену у него нередко оказывается и сама верховная власть и действующее правительство страны. Законодатель может давать любые нормы, министр может декларировать любые директивы, но и те и другие останутся ударами шпаги по воде, если их будет саботировать простое пассивное сопротивление аппарата. Пройдя через аппарат, законы и предначертания власти на практике могут обратиться и часто обращаются с необычной легкостью и почти незаметно в свою собственную противоположность.
Во внутренней жизни микрокосма -- партии -- наблюдается та же картина, как в такой же жизни макрокосма -- государства.
Идейные вдохновители партии, наиболее адекватно выражающие ее цели и чаяния, ее духовный пафос, истинные "властители дум" партийной массы, далеко не всегда пользуются таким же авторитетом в партийном аппарате. Он имеет свои собственные авторитеты и группируется вокруг своих собственных воротил, иногда широким кругам вовсе не известных, но дергающих нити управления партией из-за кулис и создающих "практику", весьма и весьма отстающую от того, что в партии имеет формальную видимость общепартийного закона. Так было и в Партии социалистов-революционеров. Практика партии далеко отошла от почти единогласно принятой на III съезде концепции революции как революции не буржуазной, а народно-трудовой, переходной между классическими буржуазными революциями прошлого и интегрально-социалистической революцией будущего.
И стенограммы партийных съездов и конференций, представляющие неизменно картину решающей роли выступлений В.М. Чернова, как идейно-политического лидера партии, способны ввести читателей в большое заблуждение, если они не учтут одной его самой слабой стороны. Он, в противоположность хотя бы Ленину у большевиков, никогда не хотел или не умел держать в своих руках партийный аппарат. Он довольствовался преходящей и поверхностной решающей ролью на партийных съездах, конференциях, совещаниях. Ему почти всегда удавалось там проводить свои резолюции, но какая судьба постигнет их затем, поскольку и в каких формах будут они облекаться в плоть и кровь конкретных партийных действий, каким толкованиям подвергнут их официальные комментаторы, какие поправки практически внесет в них партийный быт, и в том числе психология аппарата, все это он предоставлял заботам и вниманию других своих сотоварищей, которым оказывал широкий морально-политический кредит, не всегда после достаточной проверки и не всегда с достаточным последующим контролем. Это чрезвычайно суживало его фактическое влияние на дела и жизнь партии, в ущерб его показной и внешней влиятельности в абстрактной сфере официальных партийных документов -- программ, платформ, деклараций, резолюций и бумажных директив. Таким образом, личные особенности лидера партии сыграли свою роль в постигших его линию поведения неудачах.
С другой стороны, немалое влияние на ход дел в Центральном комитете играли и личные особенности ряда других его выдающихся деятелей.
Самая крупная после Чернова роль неизменно выпадала на долю Абрама Гоца. Очень многое соединилось для того, чтобы выдвинуть его на первый план. Он был младшим братом рано умершего Михаила Гоца98, очень крупного революционера, одного из основателей и вдохновителей партии, игравшего в ее организации роль как бы "начальника генерального штаба", и в то же время человека редкой души, обладавшего большой личной обаятельностью: он удостоился от такого знаменитого партийного вождя, как Г.А. Гершуни99, почетного наименования "совести партии". Ореол, окружавший память рано умершего старшего брата, бросал отраженный свет и на младшего, который напоминал его многими внешними и внутренними чертами. В эпоху самой ожесточенной борьбы партии с самодержавием Абрам Гоц сменил общепартийную пропагандистско-агитаторскую деятельность на специально-боевую, террористическую деятельность, которая в партийном сознании имела наиболее героическую репутацию. При всем этом Абрам Гоц обладал, подобно брату, огромным запасом энергии и умственной настойчивости, вооруженной большим практическим здравым смыслом и "маневренным чутьем", свойственным политику. От старшего брата его существенно отличал, однако, один привходящий психический ингредиент: известная доля воспитанной в атмосфере политического маневрирования хитрости. В то время как Михаил Гоц подкупал сердца величайшей порывистой непосредственностью и искренностью, Абрам Гоц заменял их большим прирожденным тактом и ловкостью, не исключавшими известной скрытности, и уменьем быть, что называется, "себе на уме". Абрам Гоц умел обращаться с людьми, лавировать, избегать резкой постановки вопросов, сглаживать острые углы, "быть с иудеями, как иудей, чтобы приобрести иудеев, и с язычниками, как язычник, чтобы приобрести язычников"100. В его натуре лежала некоторая намеренная недоговоренность и склонность не выступать с вполне открытым забралом; игру "в закрытую" он предпочитал открытой. Непосредственное ощущение своего подлинного "искусства политического маневрирования" направило одно время этого крупного политического работника в мелководное русло так называемой конъюнктурной политики и даже в еще более мелкое русло политики чисто кулуарной. Результаты большого исторического состязания встревоженных и мобилизованных революцией крупных массовых социальных соединений подменялись при этом закулисным комбинаторством среди репрезентативных фигур; вместо ставки на классы делалась ставка на имена, на персональные амбиции, репутации, симпатии и антипатии. Политика мельчала и граничила с политиканством.
Все искусство политического влияния, организованного давления, заботливой психологической обработки затрачивалось на то, чтобы склонить Керенского идти не тем путем, какой подсказывается ему его своенравной мечтой превратиться в суперарбитра всех противоречивых течений и тяготений внутри революции, а тем, который дает возможность наиболее полного использования его влиятельности и популярности партией; а через Керенского найти подходящие крупные персоны буржуазного национал-либерального лагеря, для того чтобы склонить их идти или принимать видимость идущих в ногу с революционной демократией и ее Советами. Из революционера Абрам Гоц превращался в дипломата, в хитроумного политического шахматного игрока, чей успех зависит от уменья до конца разгадать план противника, свой же план замаскировать до полной неразгадываемости. Абрам Гоц неустанно плел эту тонкую политическую ткань -- нити рвались, плетенье распускалось, Абрам Гоц снова связывал концы, чинил, заплетал и продолжал закруглять свое политическое кружево. Происходи все это в нормальное, устоявшееся время, когда течение исторической жизни нашло свое естественное русло, эта работа имела бы, вероятно, свой конструктивный смысл; но в эпоху революционного половодья она поражала своей бесплодностью и сгущала вокруг себя атмосферу нетерпения. Предаваться ей значило дразнить массовую стихию, и без того доведенную почти до белого каления.
Основным помощником в деле аппаратной обработки партии был В.М. Зензинов -- типичный образец партийного бюрократа или "делового министра", как его когда-то прозвали в кругу близких друзей. Он, действительно, соединял в себе многие отличительные достоинства партийного "чиновника от революции". Чрезвычайно усидчивый, настойчивый и уравновешенный, умеющий терпеливо "бить в одну точку", без творческих дарований и синтетического ума, "кусочный политик", он органически отдалялся от всего, что отдавало "крайностью", и столь же органически тяготел к какой-то достаточно неопределенной "золотой середине". Ничто у него не выходило талантливо, но все выходило прилично, умеренно и аккуратно. Внутренняя сухость и холодность смягчались в нем внешней сентиментальностью, а педантизм воспитанностью, выдержкой, хорошими манерами и подчеркнутой изысканной корректностью. Он происходил из хорошей, культурной крупно-коммерческой среды и в общении с людьми буржуазных партий производил впечатление почти своего, и во всяком случае не вносящего диссонансов человека comme il faut101, достойного всякого уважения. У него не было никаких возмущающих течение его общественной работы, сильных индивидуальных страстей, и он пользовался поэтому репутацией безупречности, политической выдержанности и преданности партии. Это был блестящий образец политической посредственности -- большого человека на малые дела. В деле непосредственного руководства партийным аппаратом он был незаменимым и неподражаемым.
Что касается до лидера правого крыла Н.Д. Авксентьева, то он являлся типическим образцом "репрезентативной фигуры", прежде всего по внешним данным: благородной импозантной наружности, отличным голосовым средствам, убедительному и рассудительному тону, обладанию ораторскими приемами, от хорошо отточенного стиля вплоть до условного, несколько ходульного пафоса, образованности, хорошей формальной логике, литературному вкусу и остроумию. Авксентьеву по личной одаренности всего более подходила бы профессия популярного модного лектора и человека кафедры. Вековая ненормальность политического и правового положения России толкнула его на тернистое, мало подходящее ему поприще революционера, отяготила его исповеданием социалистической системы, удержала его теоретическую логику в рамках дилетантизма, заставила его холодную и спокойную натуру насиловать себя и разогреваться до роли политического публициста, требующей стремительного и пламенного темперамента, от которого Авксентьев был далек как небо от земли. Все это формировало тип севшего "не в свои сани" политического неудачника, которому революция -- отдает он себе в этом отчет или нет -- становится в тягость. Поэтому было более чем естественно, что незадолго до начала мировой войны, он выступил во главе группы "Почин"102 с основною тенденцией -- ликвидаторства по отношению ко всему специфически нелегальному, подпольному, революционному в партии, и, несмотря на разгар Столыпинской контрреволюции, развивал утопию постепенной легализации основных функций партийной жизнедеятельности. Приход мировой войны еще более подчеркнул направление его политической эволюции. Он защищал линию поведения, в центральной группе партии получившую имя "неокадетской": революционному и оппозиционному лагерю надо отбросить на время свои непримиримые позиции и сплотиться для обороны страны вокруг власти, несмотря на монархический ее характер, "обволакивая" ее и тем подготовляя поворот ее, вольный или невольный, на путь либерализма и демократизации режима. В Февральской революции Авксентьев и его друзья не почуяли присущей народному движению грандиозной силы отталкивания от всего старого; они приветствовали эту революцию как "малую революцию", по мотивам своим чисто патриотическую и общенациональную, сделанную скрепя сердце во время войны, чтобы избавиться от неспособной, насквозь прогнившей власти, фатально ведущей страну к поражению; как революцию во имя более успешного ведения и победоносного завершения войны союзом всех освобожденных "живых сил" страны. Все, что в революции не укладывалось в эти рамки, т[о] е[сть] почти вся революция, могло Авксентьевым и его друзьями лишь претерпеваться, как неизбежное зло. Поэтому роль Авксентьева в жизни советских организаций сводилась преимущественно к тому, чтобы совместно со сродным ему психологически правым меньшевиком Скобелевым103 он появлялся в самые поворотные и переломные моменты жизни советской "революционной демократии", когда в ней назревало стремление возглавлять революцию, отстранив от государственного руля дряблых и фразистых "революционеров поневоле". Авксентьев и Скобелев боролись с этим стремлением всегда одним и тем же испытанным средством: распространением паникерской атмосферы, раздуванием тревожных слухов о близком крушении всего фронта, о грандиозных немецких подготовлениях ко вторжению в самое сердце революционной России. Поражая, подавляя воображение советского большинства созерцанием пропасти, уже разверзающейся под самыми ногами всех партий, борющихся между собою за то, какое направление дать революции, Авксентьев и Скобелев увещевали, заклинали, взывали ко всеобщему объединению для решения вопроса всех вопросов -- "быть или не быть" не только революции, но и России вообще. Создать такие настроения значило снять с очереди все неудобные, возбуждающие страсти глубокие проблемы, привести к перманентному самоузреванию революционной демократии, к ее капитуляции перед национал-либеральным саботажем всего социального содержания революции, к возврату в опротивевший всем тупик коалиции, основанной на политическом взаимопарализовании участников. "Коалиционные" круги очень ценили эту миссию Авксентьева в советах и, став среди них persona gratissima104, он проложил себе дорогу на ответственные государственные посты. Авксентьев во Временном правительстве пробовал свои силы на трудном поприще министра внутренних дел. В стране, только что свергшей иго абсолютизма, было возможно два пути. Или -- путь нового якобинизма105: использовать привычку страны к централизации и даже усугубить ее, сделав ее централизацией революционной, покрыв страну густою сетью правительственных комиссаров, внедряющих повсюду революцию, политическую и социальную, по одному плану, в заранее предначертанных формах и рамках, в порядке своеобразного просвещенного абсолютизма106 во имя республиканских лозунгов и революции сверху, во имя избежания социальной пугачевщины107 снизу. Или превратить Министерство внутренних дел в министерство самоуправлений, ограничив его роль систематической ликвидацией, радикальным выкорчевыванием въедавшегося веками в плоть и кровь страны бюрократизма, развязыванием инициативы населения, построением стройной системы размежеванных между собою самоуправлений, от деревенского и районного через волостные, уездные, губернские до областных, с превращением центральной администрации в простую систему координации, согласования администраций областных. Авксентьев не пошел ни по тому, ни по другому: его министерство было пустоцветом. Но по мере того как имя Авксентьева становилось в народных низах, после недолгой популярности, все более одиозным, росло и неудовлетворенное честолюбие этого все более переоценявшего свои силы человека, мечтавшего унаследовать как теряемую Керенским популярность, так и его исключительное место по "возглавлению" революции. Эта заветная мечта Авксентьева была как будто им достигнута уже в следующий период, после большевистского переворота, во время поволжско-урало-сибирского противобольшевистского движения: Авксентьев стал председателем так называемой Уфимской "директории"108, поселившейся в глубоко провинциальном Омске и объявившей себя оттуда "Всероссийским правительством". Бесславный крах этой "директории" подвел окончательный итог его квази-революционной карьере и предопределил дальнейшую судьбу Авксентьева эмигранта, по инерции продолжавшего и среди беженской политической сутолоки строить подобие старых коалиций, соединяя словесные орнаменты размагниченного "салонного социализма" с фразеологией мнимого "политического реализма", тратившего остатки надорванных неудачею сил на "демократизацию" насквозь антиреволюционного и антидемократического "белого движения". Все это кончилось тем, что А. Гоц, Е. Тимофеев109, М. Гендельман и другие центровики, в течение 1917 г. соединившиеся было с Авксентьевым против черновского "левого центра" и этим разрушившие единство Центрального комитета, в конце концов, невзирая на старинную личную дружбу, настолько духовно отчуждились от Авксентьева, что, оставшись, после отъезда Чернова за границу, душею и организационным средоточием Центрального комитета, сочли себя вынужденными исключить Авксентьева вместе с еще более поправевшим товарищем его Фундаминским, из рядов партии; и, по иронии судьбы, за нарушенные права обоих исключенных, приговор над которыми был произведен заочно, без выслушивания обвиненных, должен был -- не из политических мотивов, а единственно из соображений чистой справедливости -- выступить не кто иной, как их политический b te noire 110 В.М. Чернов.
