Что касается до лидера правого крыла Н.Д. Авксентьева, то он являлся типическим образцом "репрезентативной фигуры", прежде всего по внешним данным: благородной импозантной наружности, отличным голосовым средствам, убедительному и рассудительному тону, обладанию ораторскими приемами, от хорошо отточенного стиля вплоть до условного, несколько ходульного пафоса, образованности, хорошей формальной логике, литературному вкусу и остроумию. Авксентьеву по личной одаренности всего более подходила бы профессия популярного модного лектора и человека кафедры. Вековая ненормальность политического и правового положения России толкнула его на тернистое, мало подходящее ему поприще революционера, отяготила его исповеданием социалистической системы, удержала его теоретическую логику в рамках дилетантизма, заставила его холодную и спокойную натуру насиловать себя и разогреваться до роли политического публициста, требующей стремительного и пламенного темперамента, от которого Авксентьев был далек как небо от земли. Все это формировало тип севшего "не в свои сани" политического неудачника, которому революция -- отдает он себе в этом отчет или нет -- становится в тягость. Поэтому было более чем естественно, что незадолго до начала мировой войны, он выступил во главе группы "Почин"102 с основною тенденцией -- ликвидаторства по отношению ко всему специфически нелегальному, подпольному, революционному в партии, и, несмотря на разгар Столыпинской контрреволюции, развивал утопию постепенной легализации основных функций партийной жизнедеятельности. Приход мировой войны еще более подчеркнул направление его политической эволюции. Он защищал линию поведения, в центральной группе партии получившую имя "неокадетской": революционному и оппозиционному лагерю надо отбросить на время свои непримиримые позиции и сплотиться для обороны страны вокруг власти, несмотря на монархический ее характер, "обволакивая" ее и тем подготовляя поворот ее, вольный или невольный, на путь либерализма и демократизации режима. В Февральской революции Авксентьев и его друзья не почуяли присущей народному движению грандиозной силы отталкивания от всего старого; они приветствовали эту революцию как "малую революцию", по мотивам своим чисто патриотическую и общенациональную, сделанную скрепя сердце во время войны, чтобы избавиться от неспособной, насквозь прогнившей власти, фатально ведущей страну к поражению; как революцию во имя более успешного ведения и победоносного завершения войны союзом всех освобожденных "живых сил" страны. Все, что в революции не укладывалось в эти рамки, т[о] е[сть] почти вся революция, могло Авксентьевым и его друзьями лишь претерпеваться, как неизбежное зло. Поэтому роль Авксентьева в жизни советских организаций сводилась преимущественно к тому, чтобы совместно со сродным ему психологически правым меньшевиком Скобелевым103 он появлялся в самые поворотные и переломные моменты жизни советской "революционной демократии", когда в ней назревало стремление возглавлять революцию, отстранив от государственного руля дряблых и фразистых "революционеров поневоле". Авксентьев и Скобелев боролись с этим стремлением всегда одним и тем же испытанным средством: распространением паникерской атмосферы, раздуванием тревожных слухов о близком крушении всего фронта, о грандиозных немецких подготовлениях ко вторжению в самое сердце революционной России. Поражая, подавляя воображение советского большинства созерцанием пропасти, уже разверзающейся под самыми ногами всех партий, борющихся между собою за то, какое направление дать революции, Авксентьев и Скобелев увещевали, заклинали, взывали ко всеобщему объединению для решения вопроса всех вопросов -- "быть или не быть" не только революции, но и России вообще. Создать такие настроения значило снять с очереди все неудобные, возбуждающие страсти глубокие проблемы, привести к перманентному самоузреванию революционной демократии, к ее капитуляции перед национал-либеральным саботажем всего социального содержания революции, к возврату в опротивевший всем тупик коалиции, основанной на политическом взаимопарализовании участников. "Коалиционные" круги очень ценили эту миссию Авксентьева в советах и, став среди них persona gratissima104, он проложил себе дорогу на ответственные государственные посты. Авксентьев во Временном правительстве пробовал свои силы на трудном поприще министра внутренних дел. В стране, только что свергшей иго абсолютизма, было возможно два пути. Или -- путь нового якобинизма105: использовать привычку страны к централизации и даже усугубить ее, сделав ее централизацией революционной, покрыв страну густою сетью правительственных комиссаров, внедряющих повсюду революцию, политическую и социальную, по одному плану, в заранее предначертанных формах и рамках, в порядке своеобразного просвещенного абсолютизма106 во имя республиканских лозунгов и революции сверху, во имя избежания социальной пугачевщины107 снизу. Или превратить Министерство внутренних дел в министерство самоуправлений, ограничив его роль систематической ликвидацией, радикальным выкорчевыванием въедавшегося веками в плоть и кровь страны бюрократизма, развязыванием инициативы населения, построением стройной системы размежеванных между собою самоуправлений, от деревенского и районного через волостные, уездные, губернские до областных, с превращением центральной администрации в простую систему координации, согласования администраций областных. Авксентьев не пошел ни по тому, ни по другому: его министерство было пустоцветом. Но по мере того как имя Авксентьева становилось в народных низах, после недолгой популярности, все более одиозным, росло и неудовлетворенное честолюбие этого все более переоценявшего свои силы человека, мечтавшего унаследовать как теряемую Керенским популярность, так и его исключительное место по "возглавлению" революции. Эта заветная мечта Авксентьева была как будто им достигнута уже в следующий период, после большевистского переворота, во время поволжско-урало-сибирского противобольшевистского движения: Авксентьев стал председателем так называемой Уфимской "директории"108, поселившейся в глубоко провинциальном Омске и объявившей себя оттуда "Всероссийским правительством". Бесславный крах этой "директории" подвел окончательный итог его квази-революционной карьере и предопределил дальнейшую судьбу Авксентьева эмигранта, по инерции продолжавшего и среди беженской политической сутолоки строить подобие старых коалиций, соединяя словесные орнаменты размагниченного "салонного социализма" с фразеологией мнимого "политического реализма", тратившего остатки надорванных неудачею сил на "демократизацию" насквозь антиреволюционного и антидемократического "белого движения". Все это кончилось тем, что А. Гоц, Е. Тимофеев109, М. Гендельман и другие центровики, в течение 1917 г. соединившиеся было с Авксентьевым против черновского "левого центра" и этим разрушившие единство Центрального комитета, в конце концов, невзирая на старинную личную дружбу, настолько духовно отчуждились от Авксентьева, что, оставшись, после отъезда Чернова за границу, душею и организационным средоточием Центрального комитета, сочли себя вынужденными исключить Авксентьева вместе с еще более поправевшим товарищем его Фундаминским, из рядов партии; и, по иронии судьбы, за нарушенные права обоих исключенных, приговор над которыми был произведен заочно, без выслушивания обвиненных, должен был -- не из политических мотивов, а единственно из соображений чистой справедливости -- выступить не кто иной, как их политический b te noire 110 В.М. Чернов.
Но все это произошло много позже, в сентябре же 1917 г., Гоц и Зензинов переживали медовый месяц своего тесного сближения с Авксентьевым. Но не все их сторонники последовали за ними; некоторым этот зигзаг-курс их политики показался неожиданным и ошеломляющим, особенно когда он был закреплен открытым нарушением дисциплины Центрального комитета.
Характерно, что протест против действий Гоца заявил сторонник правоцентрового течения Веденяпин и что при голосовании вопроса, принять или отвергнуть этот протест, только один из собрания воздержался, все же остальные высказались за, хотя в собрании, кроме Веденяпина, были и еще достаточно правонастроенные лица, как Архангельский, Минор и другие. Это был бунт правоцентровых элементов против своих лидеров.
Но уже на следующем собрании, 18 сентября, новый блок правых и правоцентровых сумел нанести еще одно жестокое поражение принципу партийной дисциплины. Голосами шести членов (Авксентьева, Зензинова, Гоца, Минора, Архангельского и Розенблюма) было решено, что члены ЦК получают право "выступать от других организаций, не считаясь с партийными директивами". Маневренное значение этой победы было для них очень велико. Дело в том, что в рядах Российской социал-демократической партии меньшевиков в это время происходил такой же болезненный процесс острого расхождения по вопросу об организации власти, как и в рядах ПСР. При этом Л. Мартов, основатель и главный идеологический вдохновитель меньшевизма, остался в меньшинстве и очень остро переживал трагедию временного отхода от него его партии. Последняя перешла под руководство Церетели111 и Дана112 и стояла на той точке зрения, что русская революция, согласно марксистской догме, является революцией буржуазной, а буржуазную революцию пролетариату приходится делать вместе с буржуазией. Л. Мартов, не менее Чернова видевший, что сохранение коалиционного правительства в данных условиях вконец ослабит его и сделает легкою жертвой большевиков, убедился, что с этим взглядом он в меньшевистских рядах обречен пока на почти полную изоляцию.
