Что Британия может предложить России? В лучшем случае — участие в европейской войне и враждебность Германии. Что мы можем предложить в противовес этому? Нейтралитет и неучастие в возможном европейском конфликте и, если Москва пожелает, германо-русское понимание взаимных интересов, которое, как и в прошлые времена, будет приносить выгоду обеим странам… На мой взгляд, от Балтийского до Черного моря и на Дальнем Востоке не существует спорных проблем [между Германией и Россией]. Кроме того, несмотря на все разногласия в наших взглядах на жизнь, имеется одна общая черта в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: оппозиция к капиталистическим демократиям Запада».
Так поздно вечером 26 июля была предпринята первая серьезная немецкая попытка достичь договоренности с Советской Россией. Новый курс был изложен Шнурре по указанию Риббентропа. Астахов с удовлетворением выслушал его. Он обещал Шнурре, что немедленно сообщит о беседе Молотову.
На Вильгельмштрассе (местонахождение министерства иностранных дел) с нетерпением ожидали, какова будет реакция советской столицы. Через три дня, 29 июля, Вайцзеккер направил в Москву диппочтой секретное послание Шуленбургу.
«Нам было бы важно узнать, какой отклик вызвали в Москве соображения, высказанные Астахову и Бабарину. Если у Вас будет возможность организовать еще одну беседу с Молотовым, прозондируйте его в подобном же духе…»
Двумя днями позже, 31 июля, статс-секретарь послал «срочную» телеграмму Шуленбургу:
«В связи с нашим посланием от 29 июля, прибывающим в Москву диппочтой сегодня:
Сообщите телеграммой дату и время Вашей следующей встречи с Молотовым, как только она будет назначена.
Мы очень надеемся на скорую встречу».
Впервые в исходящие из Берлина депеши вкралась нота срочности.
У Берлина имелись веские основания для спешки: 23 июля Франция и Великобритания наконец-то дали согласие на советское предложение о немедленном проведении военно-штабных переговоров для выработки военной конвенции, которая конкретно определит, как три государства будут вести борьбу против гитлеровских армий.
Однако пока английские и французские штабные офицеры ожидали тихоходного торгово-пассажирского судна, чтобы отплыть в Ленинград, немцы действовали быстро. 3 августа был критическим днем для Берлина и Москвы.
В этот день Риббентроп, обычно доверявший ведение телеграфной переписки статс-секретарю Вайцзеккеру, отправил в Москву срочную шифрограмму Шуленбургу за своей подписью:
«Вчера у меня состоялась длительная беседа с Астаховым…
Я выразил желание германской стороны о перестройке германо-советских отношений и заявил, что на всем протяжении от Балтийского до Черного моря нет вопросов, которые нельзя разрешить к нашему взаимному удовлетворению. В ответ на пожелание Астахова о более конкретном обсуждении упомянутых вопросов… я заявил о своей готовности к таким беседам, если Советское правительство сообщит мне через Астахова, что оно также хочет подвести под германо-советские отношения новую и позитивную основу».
Через час после отправки Риббентропом своей телеграммы статс-секретарь Вайцзеккер послал Шуленбургу еще одну шифрограмму:
«Ввиду политической ситуации и в интересах срочности, мы хотим — без какого-либо предубеждения против Вашей предстоящей сегодня встречи с Молотовым — продолжить в более конкретной форме в Берлине обсуждение вопроса о гармонизации германо-советских намерений. С этой целью Шнурре примет сегодня Астахова и сообщит ему, что мы готовы к продолжению обсуждений в более конкретной форме».
Хотя внезапное желание Риббентропа к «конкретным» переговорам по всем вопросам от Балтики до Черного моря, должно быть, удивило русских, министр иностранных дел подчеркнул в своей телеграмме Шуленбургу, что он заявил советскому поверенному в делах, что «мы не спешим».
Это было блефом, и проницательный советский поверенный в делах, когда он встретился со Шнурре, легко раскрыл его.
Шнурре, однако, не растерялся и заявил Астахову, что, «хотя министр иностранных дел вчера и не упоминал о какой-либо срочности в контактах с Советским правительством, мы тем не менее считаем целесообразным использовать ближайшие несколько дней для продолжения переговоров, чтобы создать основу как можно быстрее».
Для немцев, таким образом, дело свелось к ближайшим нескольким дням. Астахов сообщил Шнурре, что он получил «промежуточный ответ» от Молотова на германские предложения. Он был в основном негативным. Хотя Москва также желает улучшения отношений, «Молотов сказал, что пока ничего конкретного о позиции Германии неизвестно».
Советский наркоминдел в этот же вечер лично изложил свои соображения Шуленбургу. Посол в длинной депеше сообщил, что в беседе, длившейся более часа, Молотов «отказался от обычной сдержанности и казался необычно откровенным». Похоже, что так оно и было. Ибо после того как Шуленбург повторил мнение Германии, что между двумя странами «на всем протяжении от Балтийского до Черного моря» не существует разногласий, и подтвердил немецкое желание «достичь соглашения», непреклонный русский комиссар перечислил примеры враждебных акций рейха против Советского Союза: антикоминтерновский пакт, поддержка Японии против России и Мюнхенское соглашение.
«Как, — спросил Молотов, — можно примирить эти три момента с новыми немецкими заверениями? Доказательства перемены позиции германского правительства пока что по-прежнему отсутствуют».
Шуленбург, видимо, был несколько обескуражен. «Мое общее впечатление [сообщил он в Берлин], что Советское правительство в настоящее время преисполнено решимости заключить соглашение с Британией и Францией, если они удовлетворят все советские пожелания… Я верю, что мои заявления произвели впечатление на Молотова; тем не менее потребуются значительные усилия с нашей стороны, чтобы добиться перемены политического курса Советского правительства».
Хотя опытный немецкий дипломат неплохо разбирался в русских делах, он явно переоценивал успех переговоров с делегациями Англии и Франции в Москве. Он к тому же все еще не представлял, как далеко Берлин был готов сейчас пойти в своих «значительных усилиях», необходимых, по мнению посла, для достижения перемены курса советской дипломатии.
Но на Вильгельмштрассе росла уверенность, что этого можно достигнуть.
Прозорливый французский поверенный в делах в Берлине Жак Тарбе де Сэн-Ардэн уловил перемену в политической атмосфере германской столицы. 3 августа он сообщил в Париж: «В ходе последней недели в политическом климате Берлина наблюдается заметная перемена… Период неуверенности, колебаний, склонности к лавированию и даже компромиссам среди нацистских лидеров уступил место новой фазе».
* * *
11 августа итальянский министр иностранных дел Чиано вел переговоры с Риббентропом в поместье последнего около Зальцбурга. Риббентроп сообщил своему гостю, что решение напасть на Польшу неумолимо.
«Итак, Риббентроп, — поинтересовался Чиано, — что вы хотите? Коридор или Данциг?»
«Нет, больше мы этого не хотим, — ответил Риббентроп, глядя на него холодными оловянными глазами. — Мы хотим войны!»
Возражения Чиано, что конфликт с Польшей локализовать нельзя, что в случае нападения на Польшу Англия и Франция будут воевать, Риббентроп категорически отмел.
В ходе двух встреч Чиано с Гитлером в Оберзальцберге 12 и 13 августа фюрер повторил, что Франция и Англия воевать не будут. «Я лично, — заявил Гитлер, — абсолютно убежден, что западные демократии в последний момент отшатнутся от развязывания общей войны». На это Чиано ответил, что «он надеется, что фюрер окажется прав, но не верит в это». Итальянский министр затем подробно описал слабости Италии, и из его горестного повествования фюрер, должно быть, окончательно убедился, что Италия будет малополезной ему в предстоящей войне. Одна из причин стремления Муссолини отсрочить войну, сказал Чиано, состоит в том, что дуче «придает огромное значение проведению запланированной Всемирной выставки 1942 года» — это замечание, должно быть, поразило Гитлера, погруженного в изучение военно-штабных карт и расчетов. Гитлер, видимо, не менее изумился, когда Чиано наивно достал проект коммюнике, в котором говорилось, что министры иностранных дел стран «оси» «подтвердили миролюбивые намерения своих правительств» и свое убеждение, что мир может быть сохранен путем «обычных дипломатических переговоров». Чиано пояснил, что дуче имел в виду мирную конференцию главных европейских стран, но из уважения к «сомнениям фюрера» готов согласиться на обычные дипломатические переговоры.
Гитлер на первой встрече не отклонил полностью идею проведения конференции, но напомнил Чиано, что «Россию нельзя более исключать из будущих встреч держав». Это было первым упоминанием Советского Союза, но не последним.
