Книги Валишевского очень точно охарактеризовал В. С. Лопатин: «При внимательном чтении этих блестящих пассажей возникает ощущение, скольжения по поверхности, неосновательности написанного» {68}. Это тот особый феномен французской литературы, который В. В. Розанов называл «искусственными цветами», рафинированная, но бесчувственная красота которых скорее отталкивает, чем привлекает. Мертвые цветы обьино кладут на крышку гроба, прощаясь с покойным. Всплеск интереса к историческим повествованиям Валишевского дважды произошел в России именно тогда, когда она стояла на грани колоссальных потрясений (в начале и в конце XX в.), которые, кроме всего прочего, оказали самое серьезное влияние на развитие исторической науки.
3. Две нити одной традиции
Революция разорвала российскую историографию на два лагеря, один из которых продолжал работу на родине, а второй - в эмиграции. Это разделение почти всегда было недобровольным, даже насильственным. Так известный историк, ученик В. О. Ключевского Александр Александрович Кизеветтер, член ЦК партии кадетов в 1922 г. был выслан из Советской России и умер за границей. Его перу принадлежат яркие, хотя, на наш взгляд, далеко не всегда глубокие и психологически обоснованные «исторические силуэты» многих русских государственных деятелей. В том числе и Потемкина. Нелюбовь работать с реальными историческими документами заставляла мысль блестящего стилиста скользить по выбитой другими авторами колее. Снова возникал наивный, чисто интеллигентский в совей праздности вопрос: если Потемкин был действительно гением, как о том писал М. М. Спе-ранский, то почему он трудился на самодержавную монархию? Почему не [24] выступал хотя бы с подспудным, не громким, но внятным осуждением, подобно Воронцовым? Вот настоящие герои, ратовавшие за конституционализм.
Потемкин за конституционализм не ратовал, хуже - был идейным и очень хорошо образованным сторонником греческого православия и единоличной царской власти в России. А чем талантливее духовный противник, тем, как известно, он опаснее. Поэтому стремление Кизеветтера занизить интеллектуальный уровень светлейшего князя и масштабы его личности психологически вполне обоснованно.
«Основной чертой Потемкина было его честолюбие без границ. Но демон честолюбия может плодотворно действовать на человека и беспрерывно держать его на высоте бодрой энергии лишь при наличии в душе человека явного стремления к определенным целям… стойкой преданности определенному идеалу. Ничего этого не было у Потемкина. Он был снедаем честолюбием беспредметным, он хотел стоять выше всех неизвестно ради чего, просто ради власти и почета, с которыми он сам не знал, что делать… Един-ственным спасением для него было бы появление на его пути к власти всевозможных препятствий. Тогда самая борьба с этими препятствиями воспламенила бы его честолюбивую душу к упорным усилиям, которые не давали бы ему застыть в дремотной апатии. Но препятствий не оказалось. Судьба предательски поставила его сразу лицом к лицу с полным осуществлением всех его желаний. Стоило ему шевельнуть пальцем и любая его прихоть удовлетворялась в ту же минуту. Человек идеи знал бы куда и на что направить такую власть. Человека без определенной жизненной задачи такое положение неминуемо обрекает на пресыщение и скуку. И Потемкин познал ужасную болезнь души, состоявшую в отсутствии желаний» {69}.
Поверхностное знание исторических реалий екатерининского царствования заставляло Кизеветтера предположить, что на пути к власти у Потемкина, в условиях не прекращающейся грызни придворных группировок, могло не оказаться препятствий. Такие препятствия непреодолимой стеной ограждали молодого Потемкина от Екатерины II, и позднее постоянно возникали на дороге у фактического соправителя императрицы, поскольку его место у кормила власти желательно было занять многим.
Не по движению пальца присоединялся Крыма, строились города, флот, заселялись земли. Черным, суточным трудом, без сна, при котором светлейший князь, по его признаниям в письмах к Екатерине, уставал, «как собака», совершались реальные дела. Рецидивирующая лихорадка, которой болел и от которой умер Григорий Александрович, никогда не имея времени долечиться, возникала именно в периоды ослабления организма в результате тяжелой работы. Бывал и отдых, и женщины, и вино, и карты, и затмевающая воображение роскошь. «Таков, Фелица, я развратен, но на меня весь свет похож», - как писал Державин.
Назвать Потемкина человеком без идеи, без определенной жизненной задачи значит не замечать в истории русской политической мысли никаких идей, кроме своей собственной. Эта позиция, к сожалению, нередко встречается в кадетской историографии начала века. У светлейшего князя были и государственная идея, и вполне определенная жизненная задача - прекращение татарских набегов на южные русские земли, присоединение Крыма, утверждение России на берегах Черного моря - и с этими задачами он сумел справиться. Видимо, очень больно осознавать чужую воплощенность в деле, когда собственное дело потерпело неудачу.
«Потемкин… лишь впитал в себя ходячие идеи своего века. Лучшие умы той эпохи с фернейским философом во главе учили, что просвещенная власть все может, что целые страны и народы могут быть приводимы из небытия в бытие по глаголу философов-правителей. При свете таких идей отчего же бы и не разгуляться необузданной фантазии у человека, чувствовавшего себя на высоте всемогущества? Такое умонастроение естественно направляло мысль лишь на общие контуры широких замыслов и притупляло у нее интерес к практическим подробностям, к деловой разработке этих замыслов и набрасывало пелену на многообразные затруднения и неудачи, могущие выдвинуться на пути к поставленным эффектным целям… Его фантазии, кажущиеся наивным людям проблесками гениальности, носили на себе сплошь да рядом печать дилетантизма со всеми неизбежными его последствиями. Александр Воронцов писал брату Семену от 14 мая 1792 года про Потемкина: «Умерший ни намерений постоянных, ни планов определенных ни на что не имел, а колобродил, и всякая минута вносила ему в голову новую мысль, одна другую опровергающую». Поставленный в точные рамки подчиненной деятельности, Потемкин мог бы [25] сделаться перворазрядной силой благодаря своей живой сообразительности. Но став всемогущим сатрапом, он… дал меньше, нежели мог бы дать по природным задаткам своей личности» {70}.
Потемкин никогда не был, да и не мог быть в силу православного образования, полученного параллельно с университетским, поклонником идей века просвещения и тем более фернейского философа. Он как никто другой при екатерининском дворе далеко стоял от модных тогда политических и философских теорий - прочитал, отболел и вернулся к любимому - богословской литературе. Сделал меньше, чем мог, светлейший князь прежде всего потому что умер до обидного рано - в 52 года - многие политики в этом возрасте только начинают.
Умиляет идея о плодотворности подчинения Потемкина: если бы поставить над светлейшим князем не императрицу, а настоящий парламент, или хотя бы такого выдающегося начальника как А. Р. Воронцов, тогда бы… Тогда бы не было ни Крыма, и Новороссии, ни флота, ни победы в тяжелейшей войне. Такую натуру как Потемкин нельзя было поставить «в строгие рамки подчиненности» даже по отношению к Екатерине II, их переписка ясно об этом свидетельствует. Князь не терпел диктата. Да и кто мог его подчинить, когда во всем окружении императрицы не было личности более масштабной и одаренной, чем он? Даже в годы первой русско-турецкой войны, когда молодой Потемкин служил под началом у П. А. Румянцева, письма фельдмаршала к своему подчиненному, не смотря на всю разницу положений, проникнуты каким-то необыкновенным пиететом, и это задолго до выдвижения Потемкина при дворе. Просто Румянцев, сильный сам, умел чувствовать силу другой личности и предоставлял Потемкину максимальную свободу, какую только мог - подчас просто для того, чтоб не связываться со строптивым, но дельным офицером.
Данная Кизеветтером характеристика проектов Потемкина особенно заслуживает нашего внимания: «Умственная даровитость Потемкина бросается в глаза… Но было бы чрезвычайным преувеличением приписывать этим планам значение открытия новых горизонтов в области государственной политики… Практическое здравомыслие, соединенное с гуманными побуждениями… еще не образующая гениальности… Так называемый «Греческий проект» был написан не Потемкиным, а Безбородко. Мысли, легшие в его основу, высказывались еще Орловыми до начала фавора Потемкина и Потемкин относился к этим мечтаниям гораздо сдержаннее Екатерины» {71}.
