Капиталисты поневоле - Ричард Лахман

производства в феодальные времена практически везде сделал невыгодным для землевладельцев инвестиции в военные и административные силы, необходимые для удержания работников-крестьян и надзора за ними. Добб указывает, что крепостное право было финансово оправданно лишь в тех областях, где имело место высокое соотношение земля/население и где большие трудозатраты не повышали продуктивности земли (1947, с.50-60).

Первое условие позволяло феодалам гарантировать своим крепостным достаточные для выживания наделы (оставляя их самих заботиться о своем выживании) и одновременно удерживать достаточно обширные земли для возделывания зерновых, которые впоследствии феодалы могли использовать для удовлетворения собственных потребностей или для продажи. Второе условие устраняло необходимость в чрезмерном надзоре: если земля была минимально продуктивна, независимо от уровня трудозатрат, высоко мотивированный или интенсивно контролируемый труд приносил не больше, нежели труд совсем не мотивированных и плохо контролируемых крепостных. Оба условия встречаются только в Восточной Европе, поэтому только там крестьяне были вторично закрепощены.

Из логики Добба следует, хотя он и не анализирует динамику отношений аграрного класса при феодализме, что землевладельцы в Западной Европе не навязывали крепостных отношений потому, что не могли сделать их выгодными. Вместо этого они сменили вид оплаты и отдали землю в ренту, сократив административные издержки и обеспечив себе повышение ренты при демографическом росте во второй половине XV в. (с.60-70) [14].

Добб справедливо указывает: «...не следует тем не менее заключать, что простой переход от трудовых повинностей к денежным выплатам или переход к аренде земли представлял собой освобождение земледельца от крепостных обязанностей или их замену на свободные договорные отношения между ним и землевладельцем» (с.63). В Западной Европе переход на денежную оплату создал то, что Добб назвал режимом мелкохозяйственного производства (с.85) внутри которого сельскохозяйственное и ремесленное производство наиболее радикально менялось теми производителями, которые были лишены и аристократических, и цеховых привилегий и которые были свободны от феодальных ограничений на использование своего труда и своей собственности. Однако возможности производителей накапливать капитал и трансформировать режим мелкохозяйственного производства в подлинный капитализм были ограничены нечестной конкуренцией со стороны цехов и торговых монополий, а также со стороны сеньоров, которые продолжали собирать ренту под защитой феодального государства. Иными словами, неудача феодалов Западной Европы во вторичном закрепощении крестьян, приведшем к режиму мелкохозяйственного производства, была необходимым, но ни в коем случае не достаточным условием для развития капитализма. Возможности производителей получать прибыль из эксплуатации растущего пролетариата (в отличие от выгоды, получаемой цехами от торговых монополий или мелкими производителями от самоэксплуатации) появились лишь после падения власти цехов и аристократии во время Английской революции, которая позволила «Англии... невероятно ускорить рост промышленного капитала в следующие полстолетия — рост, обгоняющий все другие страны, в которых также не доставало похожего политического переворота» (с.176).

Анализ перехода от феодализма к капитализму, проведенный Доббом, страдает одним существенным недостатком: он не способен объяснить, почему образовался двухвековой разрыв между отменой крепостного права после «черной смерти» и развитием частной собственности на землю и пролетаризацией большинства крестьян в столетие, последовавшее за Реформацией Генриха (см.: Lachmann, 1987, с.17). Также Добб не объясняет, почему схожие режимы мелкохозяйственного производства и позднефеодальная политическая система привели к буржуазной революции в Англии на полтора столетия раньше, чем во Франции.

Исправлением этих изъянов занялись сразу три группы исследователей. Группа, состоявшая из марксистов и немарксистов, соглашалась с Вебером в том, что феодализм застоен, но при этом определяла городской сектор как внешний локус трансформации по отношению к феодализму. Взгляды этой группы, выраженные Свизи (Sweezy, 1950, 1976) и более поздними учеными, разобраны в третьей главе, в которой рассмотрены пределы развития городского капитализма. Вторая группа приняла базовые контуры истории по Доббу, но затем перешла от уровня производства к развитию «самоорганизации правящего класса» или образованию государства, пытаясь ответить на вопрос, почему государственные структуры и организации, благоприятствующие воспроизводству аристократии, были преобразованы в структуры, благоприятные для развития буржуазии и капиталистических форм производства. Этот спор, продолженный Робертом Бреннером и государственно-ориентированными теоретиками, разбирается в последних главах. Однако недостатки этой модели не будут очевидны, пока мы не поймем динамику феодализма на уровне производства и не свяжем ее с действиями аристократов и правителей на уровне национальной и интернациональной политики. Поэтому мы сперва должны проанализировать критику, выдвинутую третьей группой в отношении марксистской версии перехода историками демографии немарксистского толка.

МАТЕРИАЛЬНЫЕ ОГРАНИЧЕНИЯ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ТИПА ПОВЕДЕНИЯ

На протяжении очень долгого времени — в XIII-XIX вв. — почти вся Франция следовала за Англией, переходя от феодального к капиталистическому сельскому хозяйству. Сегодня в XXI в. нам кажется, что вся Европа готова прийти к той организации сельскохозяйственного производства, впервые достигнутой в Англии и Нидерландах в конце XVI в. С этой точки зрения все нижесказанное может восприниматься как уклонение от разбора самой сути вопроса.

Указанный период находился в фокусе внимания ученых, работы которых разбираются в этой главе. Они отрицают, что в аграрных общественных отношениях в Англии XVI в. (или где бы то когда бы то ни было) произошел революционный перелом, и утверждают, что капиталистическое сельское хозяйство развивалось постепенно на протяжении нескольких столетий, хотя с разной скоростью и, возможно, различными путями, до тех пор, пока к XIX в. каждая область Западной Европы не достигла общей точки.

Многие из этих историков считают, что феодальные структуры землепользования начали ослабляться еще до «черной смерти» [15]. К третьей четверти XIII в., как утверждает Кэтлин Биддик (Cathleen Biddick, 1987, с.279), «феодалы по большей части прекратили вмешиваться (в структуры крестьянского землепользования), оставив себе лишь хрупкий внешний скелет обычных владений, который должен был нести груз земельного рынка» [16]. Биддик и другие, придерживающиеся того же мнения, не только верят, что рыночное распределение земли по своей природе более эффективно, нежели феодальная система сеньориального контроля, но и полагают, что их понимание преимуществ рыночной организации соответствовало пониманию сеньоров и крестьян XIII в. Приписывая рыночную рациональность аграриям тех лет, эти историки отличаются от теоретиков, которые будут обсуждаться в третьей главе, хотя бы тем, что не считают городской сектор единственным источником целерациональных экономических действий, напротив, они видят в сельских землевладельцах первичных капиталистических акторов в Западной Европе.

Это «открытие» раннего капитализма немедленно вызывает два возражения.