После революции я, как-то будучи в Апрелевке, к своему огорчению узнал, что церковь в Старо-Никольском более не существует, то есть осталась только ее внешняя оболочка, а внутри все разрушено. Тут я вспомнил об иконе и, решив ее разыскать, отправился в дальнее путешествие, захватив с собой мешок. То, что я увидел, придя на место, превзошло все мои ожидания. В храме, двери которого были распахнуты настежь, творилась в полной мере мерзость запустения: свечные ящики были опрокинуты, на полу были рассыпаны медные деньги царской чеканки, в углах было нагажено и всюду валялись щепки, опилки и куски отбитого золотого левкаса. По-видимому, иконостас — творение безвестных русских мастеров — был варварски распилен и расколот на дрова. Фигуры святых в куполе были сорваны и также уничтожены. И во всей церкви не осталось пи одной иконы — они все куда-то бесследно исчезли. Взгрустнув о виденном, я решил обойти церковь снаружи и в восточной стороне обнаружил яму, в которой в беспорядке валялось несколько икон комнатного размера. Более тщательное обследование этого «клада» не дало никаких результатов, так как доски, неоднократно поливаемые дождем и покрываемые пылью, обросли каменевшей коркой, которую оттереть было невозможно. Вспомнив старый русский обычай пускать ненужные иконы по воде, я свалил их в свой мешок, предвидя, что на обратном пути буду идти по берегу Десны. Дойдя до реки, я вывалил свою поклажу и стал тщательно промывать каждую икону. Вода делала свое дело, грязь отмывалась, и выявлялась живопись, но искомого образа среди них не было. Вскоре русло реки запестрело вереницей плывших по течению икон. Наконец осталась одна, последняя, которую я стал лениво промывать, но вскоре моя лень сменилась небывалой энергией, и через несколько минут передо мной лежала ртищевская икона Николы-Чудотворца, вторично обретенная, если не чудесным, то, во всяком случае, случайным образом.
В трех верстах от Старо-Никольского было расположено сельцо Воскресенки, принадлежавшее Саблиным. Имение было необитаемо. Небольшой скромненький каменный дом начала XIX века, с крыльцом, подпертым двумя нелепыми бочкообразными колоннами, запущенный смешанный парк, маленькая церквушка на берегу реки — вот все незатейливые памятники старины этой усадьбы. Внутри барского дома — небольшие комнаты, не потерявшие еще своего обжитого вида, мебель середины прошлого века, какие-то картины — ничего особенного. При осмотре церквушки мое внимание привлекли два больших киота у самого входа. В них было расположено до сотни икон комнатного размера и единого, вполне грамотного письма, правда несколько вольного, походившего скорее на итальянское, нежели на русское. Я спросил о них священника.
— Это, видите ли, обет, — пояснил он, — ведь имение это в свое время принадлежало Александру Васильевичу Сухово-Кобылину. Здесь он бывал с Деманш и после ее убийства проживал, когда был под следствием. Вот он и дал обет написать эти иконы и выполнил его — хотел, видно, грех искупить.
По ту сторону железной дороги были только три имения, достойных внимания. В двух из них следов усадеб не сохранилось. Первое из них носило непонятное название Момыри. После тщательного расследования филологии этого слова мне удалось установить, что эта деревня приобретена и обстроена какой-то любвеобильной помещицей в начале XIX века, подарена мужу и соответственно названа ей «А mon mari» 3*. Крестьяне быстро упростили сложное наименование несколько непонятным, но более легко произносимым словом «Момыри».
Во второй усадьбе, селе Бурцеве, сохранилась крайне интересная высоченная двухэтажная розовая церковь с синими куполами. Вся устремленная ввысь, она по своей форме напоминала образцы старинной русской архитектуры. Внутри она неоднократно обновлялась и никакой исторической или художественной ценности не представляла.
Рядом с Бурцевым было расположено село Петровское, некогда принадлежавшее Демидовым. Об этой усадьбе, где дом и церковь были возведены Казаковым, неоднократно упоминалось в советской специальной литературе, и я говорю о ней лишь потому, что застал ее еще не в том виде полнейшего разрушения, в каком она сейчас находится. В то время крайне любопытный крестообразный барский дом со своими четырьмя входными лестницами-подковами, украшенными чугунными сфинксами и грифонами демидовского литья, еще был покрыт крышей и сохранял внутри инкрустированные паркеты и вычурные лесенки во второй этаж. Рядом с домом в траве валялась огромная чугунная статуя Аполлона Бельведерского, некогда венчавшая купол дома, а в парке высились многочисленные осиротевшие чугунные тумбы, выкрашенные под мрамор, но лишенные некогда украшавших их фигур, канувших в вечность.
В церкви привлекали внимание два надгробия Демидовых — великолепные образцы памятников подобного рода конца XVIII века. Помимо этого, в ризнице стоял прекрасный большой шкаф резного дерева иноземной работы XVI века. Многочисленные барельефы изображали библейские сцены. По-видимому, это обстоятельство и привело шкаф в церковь из барского дома.
Очевидно, в домик священника попал, также из барского дома, портрет гитариста, подписанный Тропининым, являвшийся парой к известному полотну художника.
По ту сторону железной дороги в то время еще существовал старый барский дом — небольшое одноэтажное строение самой примитивной архитектуры, но воздвигнутый еще в первой половине XVIII века. Обследовать его мне не удалось, но через застекленные входные двери я осмотрел переднюю, где мое внимание привлекли две фарфоровые табуретки в китайском стиле, характерном для ранних произведений Императорского (ныне Ломоносовского) фарфорового завода времен Елизаветы. В годы нашего переезда в Апре-левку этот участок вместе со старым домом был продан и новые владельцы совершенно переделали старое здание, а куда девались вещи из него, мне неизвестно. Петровское было майоратное имение и в мое время принадлежало кн. Мещерским, абсолютно им не интересовавшимся и допустившим полное его разрушение и расхищение. Вещи из барских домов воровались там всеми, кому было не лень.
Самой любопытной усадьбой, в которую я случайно попал уже на второй год нашей жизни в Верине, было сельцо Жодочи. Как-то я поехал верхом с целью открытия «неизвестных земель» и заблудился. Какая-то лесная, малоезженая дорога вывела меня в поле. Среди этого поля высилась куна деревьев, в которых хоронилось какое-то здание. Приблизившись, я обнаружил, что это была небольшая каменная церквушка, вероятно, построенная еще в XVIII веке. Входные двери храма были заколочены большими коваными гвоздями, крыша местами вовсе отсутствовала или была сильно повреждена, стекла в окнах разбиты, решетки погнуты. Сквозь окно я проник внутрь, спугнув целую стаю птиц, гнездившихся на остатках резного и некогда нарядного иконостаса. В сущности говоря, внутри церкви ничего не было, кроме явных следов неоднократного ограбления. Вылезши обратно, я внимательно осмотрел окрестности: никаких признаков жилья поблизости не было — кругом расстилались ноля, а впереди высилась небольшая роща, куда вела дорога, проходившая мимо церкви. По ней я и поехал. В роще эта дорога круто сворачивала вправо, деревья расступились и обнажили ярко-зеленую, залитую солнцем лужайку, обрызганную золотистыми одуванчиками, в глубине которой высился чудесный русский усадебный дом с нелепо вытянутыми белыми колоннами и желтыми стенами, отливавшими медью. Казалось, я попал в усадьбу Лариных. Вокруг дома кустилась сирень, жасмин, акации, а сбоку виднелся маленький флигелечек, около которого женщина развешивала стираное белье. К ней я и подъехал.
Это оказалась жена управляющего, который ненадолго куда-то отлучился. Она мне сообщила, куда я попал и где я нахожусь, и радушно угостила меня молоком и еще горячей свежей булкой. Тем временем появился и сам управляющий — высокий, плотный мужчина мрачноватого вида, насупленный, предпочитавший слушать, а не говорить. Впоследствии я понял, что эта обманчивая внешность была следствием необычайной застенчивости. Он был полной противоположностью своей жены — веселой и общительной и очень пригожей.
На просьбу показать дом он ответил согласием, но добавил:
— Смотреть-то нечего. Пустой дом. Одни ободранные стены. Брошенный дом. Мертвый.
Однако этот мертвый дом говорил громче, чем многие живые. Как я выпытал у управляющего, он был брошен владельцами в конце 40-х годов прошлого века, когда из него было вывезено почти все ценное, с их точки зрения. В дальнейшем полноправными хозяевами имения стали управляющие, так как продать усадьбу было сложно — она была майоратом. В доме никто не жил, но управители зорко следили за его сохранностью и частично приспосабливали его к своим надобностям. Так, например, почти весь нижний этаж обслуживал хозяйственные потребности. В окно бывшей гостиной вели сходни, и она была использована как курятник, в двух смежных комнатах хранилась рожь и проветривались овощи. Второй этаж и комнаты, выходившие в парк, внешне сохранились в неприкосновенности. Стены были оклеены старинными обоями ручной работы, напоминавшими росписи поповских чашек, стояла мебель крепостной, домашней работы, примитивно сработанная по лучшим образцам. Особенно запомнился небольшой, но тяжеленный диван из простой березы, расписанный под карельскую.
