в течение нескольких десятилетий при Сильвестре (Гловатском), управляющем Конторой новокрещенских дел, и позже при митрополите Сибирском и Тобольском [1594]. Попытки использовать с 1730‐х годов детей высшей знати коренных народов, которые как заложники содержались в российских крепостях и сибирских избах, с целью цивилизирования, аккультурации или ассимиляции, описанные в третьей главе, также могут быть отнесены к этой идейной традиции.
Напротив, серьезные намерения самого Петра I по ассимилированию, несмотря на введение концепта «отечества», не находят подтверждений. Ему, конечно, был знаком неологизм обрусеть, однако нет источников, в которых он использовал бы этот термин. На первом плане для него стояли задачи цивилизирования. Во время его правления можно наблюдать за их изменением, поскольку после принятия в 1708 году концепции «отечества» он значительно активнее, чем прежде, стремился подчеркнуть аспект «цивилизирования» «Других», придавая целевым объектам своего цивилизирования этническую коннотацию: если в 1700 году он еще стремился к тому, чтобы вообще любых «в слепоте идолослужения закоснелых человек» и «души» вывести из «сатанинской тьмы» [1595], то с 1709–1710 годов для этого проекта уже приводился точный список отдельных этнических групп, таких как остяки, татары, вогулы и якуты. Надо полагать, это изменение в указах связано с принятием гомогенизирующего концепта «отечества»: совершенно очевидно, что царь стал отчетливее различать существующее имперское многообразие и, следовательно, инаковость и «неприемлемость» отдельных групп нерусского (и прежде всего нехристианского) происхождения.
Однако независимо от того, были ли задачи ассимилирования четко артикулированы или нет, введенный Петром I интервенционистский и нацеленный на долгосрочную перспективу трансформативный подход имперской политики изменил то, что ранее можно было помыслить или выразить словами. Только петровский период правления подтолкнул современников Петра, а также последующие поколения к тому, чтобы связать стратегии цивилизирования с намерениями по ассимиляции или по крайней мере аккультурации, которые представлялись не менее интервенционистскими и стабильно трансформативными, и попытаться воплотить их в политической практике.
Один из современников Петра I, полковник А. И. Змеев, спустя несколько лет после смерти Петра, в конце 1730‐х годов, будучи комендантом в основанном для крещеных калмыков городе Ставрополе, представил Коллегии иностранных дел стратегию того, как еще, помимо христианизации, можно было цивилизировать и ассимилировать калмыков. Группа «русских» крестьян и разночинцев должна была поселиться среди калмыков, чтобы мотивировать их косить сено, обрабатывать землю и строить собственные дома. И тогда можно достичь того, «чтобы калмыки женились на русских, а русские брали калмычек, и тем мешать их [калмыков] с Российскою нациею» [1596]. В отличие от плана Салтыкова, здесь крещение оказалось на первом месте и, таким образом, предшествовало аккультурации в виде строительства домов и земледелия в качестве второго шага, и «смешению» как третьей ступени ассимилирования.
Примечательным в этой инициативе по ассимилированию было то, что она исходила не из центра на периферию, а наоборот [1597]. Кроме того, из документа следовало, что цель смешения как таковая не требует дальнейших разъяснений. Это показывает, что впервые сформулированное лишь три десятилетия назад видение политики активного ассимилирования рассматривалось как настолько само собой разумеющееся, что не требовалось ни указаний «сверху», ни продуманного стратегического предложения «снизу». Скорее цель была общей для всех, включая Анну Иоанновну. В 1740 году она сама поручила Сенату при крещении детей, чьи родители были «новокрещеными», назначать «старинных русских людей» в качестве восприемников и восприемниц, которые не только приучали бы детей к христианским традициям, но и должны были следить за тем, чтобы они женились на русских («чтоб новокрещеные с Русскими брачились») [1598].
Только благодаря размышлениям выдающегося энциклопедически образованного ученого и государственного деятеля Василия Татищева, который, со своей стороны, воспринял идеи европейского Просвещения, появился второй вариант того, что можно было думать и говорить о стратегии ассимиляции [1599]. Ученый, некоторое время руководивший «Оренбургской экспедицией», в 1730‐х годах своими трудами создал новый мыслительный горизонт и предвосхитил то, что примерно тридцать лет спустя Екатерина II объявила основополагающим принципом: как и Петр I, Татищев, а позже Екатерина II рассматривали принадлежность к христианству как важную ценность, которая по-прежнему способствовала образованию и духовному укладу жизни. Но для Татищева, как позднее и для императрицы, образование как таковое находилось в центре интересов и больше не было связано с христианством. Если, согласно предложениям Ивана Посошкова, еще не крещенных детей следовало изымать из домов нехристианских родителей с целью христианизации, то Татищев выдвинул предложение изымать детей лучших аристократов тюркского происхождения (мирз) из родительских домов с целью обучения русской грамоте [1600].
Интервенционистский и трансформативный подход остался тем же самым. Однако религиозное многообразие само по себе Татищев больше не рассматривал как проблему; он в принципе не видел в нем никакой опасности для страны [1601]. Правда, и для него оставались желательными принятие нехристианскими этническими группами российских ритуалов жизни, русской православной веры, одежды и обычаев. Однако о цели ассимиляции он размышлял только в долгосрочной перспективе. Сначала необходимо было достичь цивилизирования путем установления оседлости, введения «благочестнаго жития» и умения писать и читать на русском языке. Цивилизирование и аккультурирование явно превалировали над политикой ассимилирования [1602].
Этим новым образом мышления Татищев открыл возможность больше не рассматривать Российскую империю как образование, имеющее целеполагание гомогенного унитарного государства, по крайней мере, в краткосрочной и среднесрочной перспективе. Скорее благодаря его идеям возникла возможность понимать империю, в которой (велико)россы были бы крупнейшей и господствующей этнической группой, как совокупность различных, хотя и подлежащих аккультурированию в образовании и образе жизни этнических групп и, таким образом, как единство, которое в первую очередь определялось политически и должно было скрепляться посредством как можно более единообразных законов и сильного центра.
Как известно, именно эта позиция стала фундаментом политики религиозного прагматизма Екатерины II. Введя новый принцип терпимости чужих религий, она не только в значительной степени положила конец государственной миссионерской кампании. Прежде всего с помощью приема на службу исламских священнослужителей татарского происхождения для «цивилизирования» казахов она ясно дала понять, что, как и Татищев, готова отдать своему представлению о цивилизировании неограниченный приоритет перед целью ассимиляции [1603].
Однако именно в отношении Екатерининской эпохи следует провести различие между дискурсом и политической практикой. Даже в период правления Екатерины дискурс Петровской эпохи, связанный с целевой установкой на гомогенное унитарное государство, не полностью прервался. Скорее прежний дискурс существовал параллельно с той концепцией подданства, которая первоначально была политически ориентированной и посредством административной унификации и политики «цивилизирования» опиралась в первую очередь на аккультурацию нерусских на юге и востоке.
Эта преемственность на дискурсивном уровне в ослабленной форме проявлялась у самой императрицы. Как уже было всесторонне
