– Что ты тут устроил, ублюдок крота и жабы?! – Плеть со свистом рассекла воздух. – Решил всему войску показать, что в лесах и впрямь водятся страшные чудовища? Помогаешь урусутам запугивать наших цэрегов? Отчего ты не бережешь свою красную жизнь толщиной с нитку?!
После этих слов Непобедимого последние любопытствующие внезапно вспомнили, что у них есть дела в других частях лагеря, и поспешили к ним, кто пешком, кто верхом.
– Это был приказ темника Бурундая, о Непобедимый. Покорный слуга Джихангира готов ответить, если выполнял его неправильно.
Непобедимый пожевал сухими губами и, развернув пузатого конька, казалось, раздавшегося вширь под тяжестью его тела – рослых долгоногих коней, на которых ездил Джихангир и сиятельные ханы, полководец не признавал – кинул через плечо:
– Поезжай за мною, сотник. И набросьте что-нибудь на него!
Одного из нукеров он отправил вперёд с распоряжением поставить рядом с чёрной юртой еще одну, окружив ее усиленной охраной.
Тем временем с сожженным лицом урусутского мангуса, прикрытым теперь накинутой на брусья, на которых он висел, попоной, творилось нечто, что напоминало о возведении юрты.
Вот разворачивается остов.
Вот он обрастает мягкой плотью войлоков.
И наконец, и пересечения остова, и мягкие бугры войлока обтягивает, как кожа, ткань.
Так и тут, на почти обнажившейся кости вспухли бугры наполняющейся кровью плоти, подернулись серой паутиной сухожилий, а после стали обрастать кожею.
Непобедимый вдруг понял, что мангус смотрит на него.
Мангус заговорил.
– Что он говорит? – не отрывая взгляда единственного глаза от синих глаз мангуса, Непобедимый закусил редкий седой ус. – Эй, сотник?!
– С позволения Непобедимого – темник не дал нам толмача.
– Тебе сказали, – вдруг раздалось рядом по-кипчакски. Говорил лежащий на санях урусут. – Тебе сказали, кривой, – хочешь так же? Хочешь выздоравливать после любых ран? Хочешь отрастить новый глаз и новую руку взамен сухой? Подставь горло. Я тебя укушу, и станешь таким же…
Непобедимого передернуло. Он отвел взгляд и сжал бедрами ребра конька, посылая его вперед.
– Эй, куда же ты? Куда бежишь?! – донеслось сзади. Непобедимый, не оборачиваясь, подал знак здоровой рукой. За спиной несколько раз просвистела плеть, и глумливый голос замолк.
Джихангир явил свой светлый лик слуге своему после обеденной трапезы – он, как видно, не счел появление плененного мангуса достаточным поводом для того, чтобы прервать ее. Непобедимый выбежал встречать ученика наружу, опустился на колени в снег у порога черной юрты. Рядом так же опустился на колени, склонил к снегу голову в черной шапке Найма. Первыми посыпались с коней синие нукеры. Двое, опустившись на одно колено, обнялись, уложив головы на плечи друг друга, у самого стремени Джихангира, рядом с ними встал на четвереньки третий, и четвертый упал в снег ничком.
Когда-то он взлетал в седло с земли, не касаясь стремян, и весело смеялся этому. И уж подавно сам спрыгивал наземь.
Повелитель сошел с седла белого жеребца по живым ступеням. Подошел к склоненному полководцу:
– Разрешаем встать.
Непобедимый поднялся, кряхтя.
– Нас известили, что захваченный Бурундаем мангус и урусуты из его свиты у тебя.
– Это так, Повелитель. Я счёл необходимым убрать его с глаз, дабы не устрашать наших цэрегов, и без того смущённых слухами.
– Что ж, разумно. Но отчего ты не поспешил уведомить нас об этом?
– Да простит Джихангир нерадивого раба своего, я торопился допросить пленных, полагая возможным известить Повелителя моего потом.
– Напрасно, Непобедимый. Мы сами допросим пленников. – И, пройдя уже несколько шагов к черной юрте, кинул, не оборачиваясь: – Дозволяем сопровождать нас.
Непобедимый переглянулся с Наймой и отправился вслед за Повелителем – а если быть точным, за четырьмя синими нукерами и двумя белобородыми уйгурами в синих халатах и синих высоких шапках и невзрачным человечком с на редкость неприметным лицом.
Жарко горят фитили в плошках с бараньим жиром. Крепко держат цепи на запястьях. Душно. А тут еще ввалились толпою – воины и старики в синем, давешний кривой, видать, воевода здешний, какой-то неприметный, не пойми кто, половец не половец, касог не касог… А впереди всех – не то девка, не то парень, но размалеванный, как скоморох. Тонкостанный, тонкорукий, пальцы в перстнях, на лице – роспись, как на стене церковной, одежка белая, на голове и вовсе не пойми чего одето. У пояса – меч. Садиться стал, где стоял, думал уж – на пол сядет, так белобородые с кривым наперебой под него подушек наметали. В тонкие пальцы чеплашку, пахнущую пропавшим молоком, сунули. И расступились, согнувшись.
Да никак сам царь Батый?! Вот этот вот сопляк? Вот этому скомороху крашеному покоряется орда, которой от козарских времен на русских землях не видывали?
А тут неприметный выступил вперед:
– Тебе оказана великая честь, колдун. Тебя будет допрашивать сам великий царь Бату, сын Джучи, сына Чингиса, Потрясателя Вселенной, Священного Воителя, царь над царями, земной бог…
Оттарабанил – и склонился в сторону Батыя.
Заговорил скоморох. Что и сказать – умеет себя держать. И слов не понимаю, а от голоса мороз по коже продрал… бы. Продрал бы, не будь этой зимы, мёртвых городов, котла на Пертовом угоре, поднятых…
И снова неприметный зарядил:
– Кто вы, каким Богам молитесь и почему нападаете на меня?
Ох, чуть не поперхнулся Чурыня, это мы, выходит, на него нападаем… ну что ж, слушай, царище косоглазое.
– Веры мы – русской, русским Богам молимся. Мы – люди Государя Резанского, Юрия Ингоревича, – да, это было так. После Котла на Пертовом угоре он – резанец, такой же, как и прочие. Это его боль, это его месть. И за Государя – тоже. – А что нападаем… так не нападаем мы пока, так, медом хмельным потчуем… Напоим, накормим вас досыта, да и проводим восвояси… Жаль только, гостей многовато, всех угостить не успели…
Неприметный забормотал, царь-скоморох слушал, едва покачивая головою. Белобородые в синем платье торопливо укладывали строки на бумажные свитки. Потом беленая рожа вдруг поднялась, перекинулась несколькими словами с кривым и вышла.
Поди пойми – понравился ему ответ или нет… Кто этих царей разберет? Чурыня надеялся, что нет.
На оставленных Батыем подушках тут же устроился кривой, зыркая на Чурыню исподлобья.
– Теперь расскажи: сколько у вас войска, что умеете делать из колдовства…
Сейчас говорил другой толмач, в чёрном чапане. Неприметный человечишка исчез из шатра вслед за размалеванным царем и его синей свитой.
– Нас чуть-чуть побольше, чем мертвецов, что вы оставили за спиной, и чуть-чуть поменьше, чем деревьев в наших лесах. Мы можем поднять людей, которых ты убил, мы можем поднять крепости, которые ты сжег. Вьюга – наш голос, птицы и звери в лесу – наши глаза, деревья – наши руки.
Кривой оборвал чёрного толмача. Заговорил. Толмач, выслушав его, начал переводить:
– Ты хвастлив, как все колдуны. Но тебе лучше сказать правду. Может, ты и неуязвим, но те, кого с тобой привезли, – нет.
– Не веришь, воевода поганский? Так скоро сам всё увидишь. Не сегодня завтра мои побратимы все за мной придут. Тогда и посчитаешь, и посмотришь, чего могут.
Кривой аж переменился в харе своей искалеченной. Вскочил, выбежал вон.
Чёрные нукеры муравьями рассыпались по становищу, и вскоре в черную юрту заспешили тысячники. Если туда они просто спешили, то обратно вылетали как ошпаренные. Тысячники кричали на сотников, сотники орали на десятников, десятники кнутами торопили цэрегов. В эту ночь выспаться во всем многотысячном становье довелось разве что Джихангиру, сиятельным ханам с обслугой да пленникам. Их не тревожили, даже попить-поесть принесли – правда, питье было скисшим молоком, а еда – жареной кониной.
Войско собралось в логовине неподалеку от ордынского становища. Здесь были и свои – прошедшие Пертов угор, и сторонники – живые и поднятые. Их уже научились прятать на ночь от опасных для них лучей. Самыми толковыми оказались почему-то самогубцы. Эти сами прятались от солнца, да и в драке не дожидались приказов. Еще они проявляли большую тягу к чужацкой крови – вроде девушки у ног воеводского коня, в который раз расчесывавшей свои длинные белые волосы – между боями это было ее единственное дело, расчесывать волосы, заплетать и расплетать огромную косу. Жаль, на всё войско таковых набралась бы едва ли дюжина.
Жаль, не выходило поднимать воинов, павших в битвах. Видно, над ними непрожитое не имело власти – и то сказать, средь жгучих видений Котла на Пертовом угоре не было смерти ни одного из дружины Государя и его ближников.
Догада, Златко и еще несколько гридней так и не приучились хорошо управляться с поднятыми. У них было другое оружие. Рядом с каждым из них сидели на снегу волки, а ветви над головою чернели от воронов.
