В дневнике Никитенко приведено много примеров бесхарактерности Норова; так, например, отказ в утверждении проф. Ешевского, состоявшийся по навету Кисловского и отмененный вследствие настояния попечителя Исакова (Дневник. Т. II, 46). Норов уволил цензора Бекетова в отставку за то, что тот «по напечатании рескрипта 1857 г. об освобождении пропустил в «Сыне Отечества» извлечение о постановлениях для остзейских крестьян». В этой перепечатке законов усмотрен был злокозненный намек на возможность освобождения крестьян и в России (и за такой-то «проступок» еще в 1858 г., т. е. после официального объявления о приступе к освобождению… цензор рисковал потерять место! Как это характерно для господствовавшей в то время путаницы понятий в правительственных сферах). – Цензора спас попечитель кн. Щербатов. См. там же, 27.
Так именно называл Норова Я. И. Ростовцев. См. н. Дневник. Т. II. С. 64.
«Бюрократические козни и власть Кисловского над Норовым известны другим даже лучше, чем мне», – пишет Никитенко. См. с. 38, 48. Т. II, его Дневника.
В то самое время, когда наивный министр народн. просвещения говорил, что наука «теперь первая потребность», рассылался циркуляр губернаторам с указанием, что строгость цензуры «один из главнейших предметов управления». Приведя это известие, Валуев добавляет: «Видно – мы неисправимы. Неужели конгрегация index’a и полиция Меттерниха не надзирали? Этот надзор не помешал, однако, курьерским поездам папы и всезнавшего дипломата в 1848 г.» («Русск. Старина», 1891 г., июнь, 603), по стопам которого пошел, впрочем, и сам Валуев в преследовании свободы слова, и без того ограниченной.
См. с. 351. ч.1. Замечаний на проект Общего Устава И. Рос. универ. СПб., 1862 г. (офиц. издание). Записка Харьков, универ. приводит на справку, что в 1830–1833 гг. кафедру философии занимал в нем по назначению попечителя частный пристав (см. прим. к с. 351).
См. Дневник Никитенко, II, 76, 3, 5.
См. н. с. Никитенко, II. Чтобы дать некоторое понятие о том, что скрывалось под громким «мы», укажем, что в год посещения Норовым Казанского университета в нем на физико-математическом факультете было всего 35 студентов, из коих на естественном только 4 (см. «Воспитание», 1860. № 4. С. 23). Какое роковое значение имела для русского просвещения реакция 40-х гг., можно судить по тому, что под ее влиянием впервые правительство приняло меры к искусственному заграждению доступа к нему. Граф Уваров в 1845 г. издал циркуляр, в котором прямо указывал на прилив в средние учебные заведения лиц «рожденных в низших слоях общества». Николай I повелел вводить плату за учение и изыскать способы «затруднить доступ в гимназии разночинцам». С 1848 г. число студентов в университетах, кроме медицинского факультета, ограничено 300. Каково было влияние этой меры, можно судить по следующим данным. В Петербургском университете цифра студентов сразу упала с 731 до 387, в Московском – с 1168 до 821, а во всех 6 университетах – с 4016 до 3016… (См. Вестн. Европы, 1897, июль, 648).
См. Ст. 27. Т. I. Из лекции заслуж. проф. П. Г. Редкина. СПб., 1889 г.
Характеристике такой «науки» М. Щедрин-Салтыков посвятил в «За рубежом» замечательные строки: «Когда я был в школе, – пишет Салтыков, – то в нашем уголовном законодательстве (до 1845 г.) еще весьма часто упоминалось слово «кнут». Профессор уголовного права так или иначе должен был встретиться с ним на кафедре. И что же? выискался профессор (Я. И. Баршев), который не только не проглотил этого слова, не только не подавился им ввиду десятков юношей, внимавших ему, не только не выразился хоть так: как, дескать, ни печально такое орудие, но при известных формах общежития представляется затруднительным обойти его, а прямо и внятно повествовал, что кнут есть одна из форм, в которых идея правды и справедливости находит себе наиболее приличное осуществление. Мало того, он утверждал, что самая злая воля преступника требует себе воздаяния именно в виде кнута. Но прошли времена, и кнут был заменен трехвостною плетью. Нас, школяров, интересовало, прольет ли слезу буквоед на могиле кнута или воткнет осиновый кол. Оказалось, что он воткнул осиновый кол. Целую лекцию он сквернословил пред нами, говоря, как скорбела идея высшей правды, когда она осуществлялась в форме кнута, и как она ликует теперь, когда, с изволения вышнего начальства, ей предоставлено осуществляться в форме трехвостной плети, с соответствующим угобжением. Он говорил—и его не тошнило, а мы слушали, и нас тоже не тошнило!.. Я не знаю, – продолжает Салтыков, – как потом справился этот профессор, когда телесные наказания были вовсе отменены; но думаю, что и тут вышел сух из воды. Кто же, однако, бросит в него камень за выказанную им научную снаровитость? Разве от него требовалось, чтобы он стоял на дороге с светочем в руках? Нет, от него требовалось одно: чтобы он подыскал обстановку для истины, уже утвержденной и официально признанной таковою» (сочинения М. Е. Салтыкова. Т. VI, 41). См. ниже прим. 47.
См. н. с. Редкина, 26–27; прим. 47.
В Дневнике своем Никитенко отмечает под 19 сентября 1855 г.: «В публике много говорят о статье Погодина, написанной по случаю приезда государя в Москву. Там много самохвальства: «мы первый народ в мире, мы лучше всех» и т. д. (т. II, 19).
См. н. Дневник, II, 20, 21.
См. Каченовского в ч. 1 назв. «Замечаний». С. 322–325. Бутурлин, по словам Валуева, предлагал закрыть все гимназии и университеты (Русск. Стар., 1891, IV, 173)*
Идеалом программ было, пишет проф. Редкин, «устроить преподавание в наших университетах законов по своду так, чтобы во всех университетах в один известный день и час приходилось, т. е. просто прочитывалось из Свода каждым преподавателем по своей части именно столько-то статей без какого бы то ни было отступления от порядка Свода, без замечания или даже перифраза» (см. н. с. С. 6).
См. ст. 12, Университетский устав, 1863. СПб. (офиц. издание с комментариями). «Вестник Европы» (1897, № 6, 7) в статье, посвященной Московскому университету, бросает взгляд назад в сороковые годы. «Циркулярами 17 ноября 1844 г. и 9 января 1847 г. гимназия лишена была статистики и логики, последних представительниц общественных и философских наук, уцелевших в ее программе после реформы 1828 г. В 1849 году самый классицизм был заподозрен, как возможный источник революционных идей, и началось систематическое сокращение классической программы. Древние языки были удержаны лишь для желающих продолжать учение в университете; для остальных же, оканчивающих свое образование в гимназии, было усилено преподавание математики и введено преподавание законоведения. Изучение древних и языческих писателей найдено опасным для молодежи: преподавание греческого языка отменено или изменено в смысле чтения отцов церкви вместо классиков. В 1851 г., в противовес классицизму, в гимназическую программу введены естественные науки. Впоследствии, как известно, приобрел господствующее положение совершенно противоположный взгляд. Эти перемены в мнениях руководящих сфер не могли, конечно, иметь благоприятное влияние на развитие истинного просвещения. Сторонникам стеснений университетского преподавания следует напомнить, что было время, когда ограничительные течения не встречали на своем пути никаких препятствий. В 1849 г. университеты были лишены права избрания ректоров, а право избрания деканов было ограничено. Ученая деятельность профессоров и пополнение состава их новыми силами были крайне затруднены: в 1847 г. последовало распоряжение, чтобы лекции и речи профессоров печатались только с разрешения попечителей; чтение публичных лекций с 1848 г. разрешалось уже редко, а печатание ученых трудов встречало массу препятствий. В марте 1848 г. воспрещено было отпускать и командировать за границу лиц, служащих в Министерстве народного просвещения; в 1852 г. запрещено приглашать иностранных ученых; около этого же времени было ограничено, несмотря на заявление министра, право университетов выписывать из-за границы без цензуры книги и периодические издания. С начала 1850 г. введен был систематический надзор за преподаванием, с целью заключить его в строго определенные рамки; в начале курсов профессоры должны были предоставлять точные программы их, от которых не допускалось впоследствии ни малейших отступлений; за соблюдением этого условия на основании инструкции следили деканы, в свою очередь находившиеся под надзором ректоров; высший контроль над преподаванием и программами был возложен на главное правление училищ. Еще раньше (в конце 1849 г.) прекращено было преподавание в университетах государственного права европейских держав; та же участь постигла (1850 г.) науки, составляющие кафедру философии, за исключением логики и психологии, чтение которых было поручено профессорам богословия; последние обязаны были преподавать эти предметы по установленным духовным ведомством программам и (с 1852 г.) под присмотром тех же наблюдателей, которым поручен был надзор за преподаванием Закона Божия в средних и низших училищах. Бывший этико-политический факультет окончательно превратился в юридический, а название философского факультета вовсе пришлось уничтожить, разделив этот факультет на физико-математический и историко-филологический. Наконец, в 1854 г. в университетский курс введено преподавание артиллерии и фортификации»…
