И в речах на траурном митинге, который состоялся в зале ожидания вокзала Ватерлоо, где был установлен гроб, и в некрологах, появившихся во многих газетах социалистов разных стран, все были единодушны в оценке великих заслуг Энгельса и в оплакивании его кончины, - это выглядело как своеобразная и внушительная демонстрация единства и сплоченности социалистов всего мира.
Но Ульянов был уверен, что это единодушие непрочно. Надвигалось слишком сложное и противоречивое время. Оно непременно расколет социалистов, оно противопоставит настоящих марксистов тем людям, которые хотели бы учение Маркса подправить, пересмотреть, а то и вовсе зачеркнуть да выбросить. Смерть Энгельса колоссально ускорит этот процесс. И прн его жизни враги марксизма не бездействовали, но они крепко побаивались его авторитета, его эрудиции и темперамента, его убийственной насмешки. Теперь они вылезут смелее.
Из конца в конец платформы прокатился второй звонок...
Сомнение и недоверие вызывали у Ульянова, несмотря на их внешнюю близость к Энгельсу, а ранее к Марксу, Эдуард Бернштейн - он тоже был на похоронах, - вышедший из недр эклектической схоластики Дюринга, и Карл Каутский, который был то мальтузианцем, то лассальянцем, но никогда последовательным марксистом. Сегодня эти люди проливают слезы над урной Энгельса. Но что они станут делать завтра? Ульянов не исключал возможности, что завтра, может быть, даже не утерев слез, они пойдут в бой против марксизма. И будут не одиноки. И союзники у них сыщутся не только в Западной Европе, но и в России. Смерть Энгельса вольет новые силы в дряхлеющих народников, она прибавит храбрости и "легальным марксистам" во главе с Петром Струве, с которым Ульянову уже приходилось схватываться прошлой осенью; глядишь, появятся какие-нибудь и новые ниспровергатели.
Кто же защитит учение Маркса и Энгельса?
Либкнехт? Лафарг? Бебель? Конечно, у этих есть порох, однако первый из них чуть ли не ровесник Энгельса и порой все-таки бывает склонен к компромиссам, а двум другим подбирается под шестьдесят. Между тем борьба за чистоту марксизма и за само его существование - Ульянов, принимая в расчет характер наступающей эпохи, уверен был в этом - затянется не на год, не на два, а будет длиться, может быть, десятилетия.
Сравнительно молод Плеханов - ему еще нет сорока. Со своей группой "Освобождение труда" он сделал большое дело. Для налаживания сотрудничества Ульянов и приезжал в Швейцарию, и результат налицо: договорились о совместном издании за границей сборника "Работник". Но все-таки Плеханов довольно академичен, и есть у него некоторая склонность полюбоваться своими заслугами и своим действительно прекрасным прошлым, а его чрезмерные симпатии к либеральной буржуазии, по поводу чего Ульянов горячо поспорил с ним при первой же встрече в Швейцарии, говорят о том, что он, вероятно, будет союзником непоследовательным и нетвердым.
Ну а из молодых? Юлий Мартов? Внутренней крепости в нем не хватает, скептичен да еще со склонностью к экзальтации. А тут потребуется прочность и основательность.
Вот Федосеева бы! О нем Ульянов всегда думал с восхищением и теплотой. Умница. Знаток. Кремень. Этот мог бы! Два года назад по пути из Нижнего в Москву Ульянов специально заехал во Владимир, чтобы повидаться с ним, укрепить дружеские отношения, завязавшиеся в переписке, но оказалось, что Федосеев в тюрьме. Вот уже шесть лет он то в тюрьмах, то в ссылке, в Сибири, и когда вернется, да и вернется ли - неизвестно...
Словом, как ни раскидывал Ульянов умом, как ни ворошил в памяти имена, а все-таки выходило, что и в деле защиты марксизма рассчитывать на чью-то помощь пока особенно не приходится.
Нет, эта заграничная поездка прошла недаром! За четыре с половиной месяца, наполненных встречами и беседами, сопоставлением и раздумьями, проверкой и анализом, многие замыслы, планы, решения обрели гораздо большую ясность, а порой и полную отчетливость. Смерть Энгельса сыграла роль катализатора в этой сложной многосоставной реакции.
...Ударил третий звонок. Из глубины вагона Ульянов увидел, как тронулся и стал набирать скорость московский поезд. Новый шпик, конечно, был там.
Ловкая проделка Ульянова через некоторое время, разумеется, была обнаружена. Но пока агент, убедившись, что поднадзорного нет в московском поезде, телеграфировал об этом в Вержболово, пока оттуда сообщили в Вильну, пока там и здесь недоумевали, ругали подчиненных, строили предположения, в страхе гадали, что скажет Петербург, - Ульянов успел добраться до Вильны и, никем не замеченный, скрылся у надежных людей.
Все полицейские и жандармские силы Виленской губернии были поставлены на ноги. Беглеца искали всюду - и в самой Вильне, и в уездных городках, и даже в деревнях вдоль железной дороги. Прошел день, другой, пятый... Запахло грандиозным скандалом. Держать в руках такую крупную птицу, иметь неоспоримые доказательства преступной деятельности - и упустить!..
Над головой начальника Виленского губернского жандармского управления полковника Черкасова нависли тучи. На десятый день исчезновения Ульянова, когда никаких его следов так и не обнаружилось, а молчать далее о конфузе стало уже невозможно, полковник Черкасов сел за свой роскошный письменный стол и скрепя сердце принялся писать: "Секретно. Имею честь донести Департаменту полиции, что Начальник Вержболовского пограничного отделения жандармского полицейского управления железных дорог сообщил мне..." В случае удачных действий полковник имел обыкновение первым в донесениях называть себя, здесь же он выдвинул на первое место другое лицо, рассчитывая, что авось оно его хоть немного прикроет. "...сообщил мне о прибытии 7 сего сентября из-за границы сына Действительного Статского Советника Владимира Ильина Ульянова по паспорту С.-Петербургского Градоначальника от 15 марта сего года за No 720, указанного в Циркуляре Департамента полиции от 26 мая 1895 года за No 4254, который, судя по купленному билету..." Написав последние слова, полковник аж скрипнул зубами: он понимал всю несерьезность, нелепость, позорность этого довода: "судя по купленному билету". Он представил себе, как его вызовет в Петербург начальник департамента и своим тихим иезуитским голосом скажет:
- "Судя по купленному билету"? Прекрасно! Почему бы отныне, господин полковник, вам не полагаться также на собственные заявления поднадзорных? Право, я не удивлюсь, если в вашем очередном донесении прочитаю, что социал-демократ такой-то, судя по его собственному заявлению, отказался от противогосударственных мыслей и действий...
Да, полковник Черкасов все понимал, но никаких иных сведений о намерениях Ульянова у него не было, и потому ничего другого не оставалось, как написать: "...судя по купленному билету, направлялся в г. Вильну".
Полковник положил перо, встал, прошелся по комнате и, собравшись с духом, написал последний, самый страшный и самый позорный абзац:
"Собранными же негласным образом справками, пребывание означенного Ульянова в г. Вильне до настоящего времени не обнаружено".
Полковник подписался - подпись получилась не такой размашистой и смелой, как обычно, - означил дату: "16 сентября 1895 года", проставил исходящий номер: "1239". Невольно подумал, внутренне содрогаясь: "Не последний ли, мной подписанный?"
...Донесение Черкасова было получено в Петербурге 18 сентября. Сведений об Ульянове и в этот день ни виленская, ни петербургская полиция не получили. Ни восемнадцатого, ни двадцатого, ни двадцать пятого...
Ульянов - довольный, оживленный, сияющий - приехал в Петербург только двадцать девятого. Кажется, не появись он еще дня два-три, и в Департаменте полиции началась бы эпидемия апоплексических ударов...
Где же он пропадал целых двадцать два дня после того, как ускользнул из-под самого носа полиции? Он провел несколько дней в Вильне, оттуда благополучно добрался до Москвы, где тоже прожил несколько дней, а потом, войдя во вкус безнадзорной жизни - была не была! - махнул еще и в Орехово-Зуево. И только оттуда - в Питер.
Двадцать два дня полной свободы! Ни один из них не пропал у него даром. Всюду его ждало множество дел. В одном городе он договаривался с единомышленниками о доставке из-за границы революционной литературы, в другом - устанавливал связи с местными социал-демократами, в третьем проводил совещание... И всюду он делился с собеседниками тем, что привез из-за границы: очень скупо, расчетливо - социалистической литературой, тем самым нелегальным багажом, который мог навлечь такие крупные неприятности при таможенном досмотре, и очень щедро, широко - тем багажом, которому был не страшен ни таможенный досмотр, ни самый тщательный обыск, - идеями, выводами, замыслами, что окончательно сложились у него в беседах с Плехановым и Аксельродом, во встречах с Лафаргом и Либкнехтом, в общении с французскими и немецкими рабочими, в раздумьях над жизнью и смертью Энгельса.
