В результате коллективизации крестьянство деградировало в гораздо большей степени, чем из-за крепостничества, просуществовавшего до 1861 года, поскольку, будучи крепостным, крестьянин владел (практически, если не теоретически) своим урожаем и скотом. Его новый статус свелся к положению раба, получавшего минимум средств для поддержания своего существования: в 1935 году за тяжкий труд крестьянская семья получила от колхоза 247 рублей в годовом исчислении, ровно столько, сколько стоила пара обуви[6].
Сталин любил изображать дело так, будто коллективизация проводилась добровольно, фактически же правительство прибегало к крайним насильственным методам. Он говорил Черчиллю, что коллективизация, длившаяся три года, была более «напряженным» временем, чем вторая мировая война. Если она тяжело далась ему, то можно лишь предположить, как тяжело эта кампания отразилась на его жертвах. Чтобы сломить сопротивление крестьян на Украине, Северном Кавказе и в Казахстане, Сталин в 1932-33 годах искусственно вызвал в этих регионах голод, изъяв из них все продовольствие и окружив их армейскими частями, чтобы не дать голодающим крестьянам мигрировать в поисках пропитания. Подсчитано, что это искусственно вызванное бедствие привело к гибели 6–7 миллионов человек[7]. Чтобы сломить сопротивление казахов-кочевников в Средней Азии, режим прибег к особо жестоким мерам; считается, что погибло около трети казахского населения[8].
Непосредственная цель коллективизации — финансирование значительной части расходов на индустриализацию — была достигнута; продовольствие фактически отбирали, распределяя его затем в городах и промышленных центрах. В конечном счете, последствия коллективизации были катастрофическими: она разрушила российское сельское хозяйство, сначала подвергнув депортации наиболее предприимчивых крестьян, а затем лишив колхозное крестьянство земли и урожаев, которые им больше не принадлежали. Россия, которая до революции была одним из крупнейших экспортеров зерна в мире, в дальнейшем еле-еле могла себя прокормить.
К 1934-35 годам, когда были отменены карточки, и Сталин заявил, что «жизнь стала легче, товарищи, жизнь стала веселей», худшее осталось позади. Ненадолго, однако. Режиму нужен был новый кризис для оправдания своей деспотической власти. Ему нужен был и новый враг. Со временем Фидель Кастро, вождь коммунистической Кубы, откровенно объяснит то, о чем его русские наставники предпочитали умалчивать: «Революции нужен враг… Революции для развития требуется антитезис, а именно — контрреволюция»[9]. И если врагов нет, то их следует выдумать.
В 1934 году видный большевик Сергей Киров, партийный босс Ленинграда, был убит при загадочных обстоятельствах; косвенные улики указывают на Сталина как заказчика этого убийства. Твердый сталинист — незадолго до гибели превозносивший Сталина как «великого стратега освобождения трудящихся нашей страны и всего мира» — Киров приобрел слишком большую популярность в партийных рядах, и это не могло нравиться Сталину. Его убийство принесло Сталину двойную выгоду: он избавился от потенциального соперника и получил повод для развязывания широкой кампании против так называемых антисоветских заговорщиков, входе которой он смог уничтожить руководящие кадры, унаследованные им от Ленина. Так называемые чистки тридцатых годов представляли собой подлинный разгул террора, которому нет равных в истории ни по его неразборчивой жестокости, ни по числу жертв. Сталин лично следил за этой кампанией, и в своих указаниях местным властям напирал на один образ действий: бить, пока арестованные не признаются в преступлениях, которых они не совершили.
Что означало это предписание на практике, мы можем узнать из письма, направленного Молотову, ближайшему соратнику Сталина, одной из бесчисленных жертв террора Всеволодом Мейерхольдом. Видный русский театральный режиссер и член коммунистической партии с первых лет режима, Мейерхольд был без всяких видимых оснований объявлен «врагом народа» и арестован в 1939 году. Он писал:
Когда следователи в отношении меня пустили в ход физические методы (меня здесь били, больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой. В следующие дни, когда эти места ног были покрыты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-зеленым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось, на больные, чувствительные места ног лили крутой кипяток, и я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу с размаху…) и к ним присоединили еще так называемую «психическую атаку», то и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней своих… Лежа на полу лицом вниз, я извивался и корчился, и визжал, как собака, которую бьет ее хозяин.
Когда я лег на койку и заснул, с тем чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим восемнадцать часов, разбуженный стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больным, погибающим от горячки.
«Смерть (о конечно!), смерть легче этого!» — говорил себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот…[10].
После того, как он должным образом оговорил себя, власти снизошли к мольбам Мейерхольда и лишили его жизни.
Большой Террор обрушился как на членов партии, так и на беспартийных граждан. В его наивысшей точке, в 1937 и 1938 годах, по меньшей мере, полтора миллиона человек, большинство из которых не было повинно ни в каких правонарушениях даже по коммунистическим стандартам, предстали перед «тройками» — трибуналами, составленными из первого секретаря региональной парторганизации, прокурора и местного главы службы безопасности. После скорого суда, длившегося зачастую всего несколько минут, арестованного приговаривали к смертной казни, каторге или ссылке без права апелляции. Ни аполитичность, ни чистосердечная преданность режиму не гарантировали безопасности. На пике Большого Террора политбюро распределяло «квоты» для службы безопасности, где указывались проценты населения района, подлежавшие расстрелу или отправке в лагеря. Например, 2 июня 1937 года была определена квота на 35 000 человек, подлежавших «репрессированию» в Москве и Московской области, из них 5 000 предписывалось расстрелять[11]. Месяцем позже политбюро выделило квоты для всех областей страны 70 000 надлежало расстрелять без суда[12]. Значительную часть жертв Большого Террора составляли люди с высшим образованием — считалось, что они склонны к «саботажу».
О степени, в какой чистки коснулись партийной элиты, свидетельствует тот факт, что из 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета, избранного на XVII партийном съезде в 1934 году, казнено было 70 процентов[13]. Все близкие соратники Ленина, в том числе Зиновьев и Каменев, подверглись аресту и пыткам и, сломленные физически и морально, вынуждены были на инсценированных «процессах» признаваться в самых невероятных преступлениях — шпионаже, террористических актах, попытках реставрации «капитализма» после этого они были либо расстреляны, либо сосланы в лагеря, откуда мало кто вышел живым. В своем так называемом Завещании Ленин назвал шестерых большевиков в качестве своих возможных преемников погибли все, кроме одного — Сталина. Дмитрий Волкогонов, советский генерал, ставший историком, был, по его словам, «глубоко потрясен», найдя в архиве тридцать списков, датированных одним и тем же днем, 12 декабря 1938 года. В списках значились 5 000 человек, смертные приговоры которым Сталин подписал еще до формального открытия процесса, после чего отправился в свой личный кремлевский кинотеатр, где просмотрел два фильма, в том числе кинокомедию «Веселые ребята»[14].
Так или иначе, большинство населения было вынуждено участвовать в этой разрушительной оргии, донося на друзей и знакомых; недоносительство о «подрывных» разговорах приравнивалось к подрывной деятельности. В такой атмосфере для верности и правды не оставалось места. Российская шутка того времени весьма реалистично определяла порядочного советского гражданина как человека, ведущего себя по-свински, но не получающего от этого удовольствия.
Чистка 1937-38 годов буквально опустошила ряды «старых большевиков», место которых заняли новые люди. В 1939 году 80,5 процента функционеров коммунистической партии Советского Союза были людьми, вступившими в нее после смерти Ленина[15]. Из их числа вышли высокие должностные лица партии и правительства, так называемая номенклатура, не только монополизировавшая все властные посты, но и пользовавшаяся неслыханными привилегиями и сложившаяся в новый эксплуататорский класс. Принадлежность к нему обеспечивала твердое общественное положение и де-факто приобретала наследственный характер. Когда Советский Союз рухнул, номенклатура насчитывала 750 000 человек, а с семьями — около трех миллионов или 1,5 процента населения, что приблизительно соответствует доле служилого дворянства при царях в восемнадцатом веке. Блага, которыми они пользовались, весьма походили на те, что имели владыки того старого времени. По словам одного из членов этой элиты,
