Было ужасно холодно. Лишь на ночь выдавали соломенный матрас, который отбирали поутру. Днем узники надевали пальто и калоши, садились, опершись спинами о едва теплившуюся печь, и дремали. Но долго так посидеть не удавалось. Необходимо было согреваться, для чего арестанты бегали из угла в угол [124] .
Через разносчиков пищи, тоже заключенных, Лев узнал об аресте всех ведущих членов организации, в том числе и Александры. Оказалось, что она собиралась выехать в Екатеринослав, чтобы избежать ареста, и даже отправилась на железнодорожный вокзал, села в поезд и проехала несколько станций, но затем передумала, предположив, что у полиции нет серьезных доказательств ее «подрывной деятельности». Саша была арестована тут же, на Николаевском вокзале, как только сошла с поезда. Из первоначально задержанных пары сотен людей правительство сочло виновными 28. 6 членов организации были «интеллектуалами». Остальные 22 – кузнецами, кочегарами, переплетчиками; один – солдатом, одна – портнихой [125] .
В Николаевской тюрьме Лев и его товарищи провели несколько месяцев. Предание их суду власти затягивали, так как надежных доказательств вины в распоряжении правительства не было. Тем временем наступила весна, и в саду, где работал Швиговский, как было сказано выше, обнаружился сверток с бумагами Южно-Русского союза. Появились, таким образом, документальные доказательства вины арестованных [126] . Однако и после этого городские полицейские чиновники и прокуроры медлили, хотя жандармский ротмистр Дремлюга и прокурор окружного суда Сергеев стремились выслужиться и организовать грандиозный политический процесс. Победила «партия» более осторожных, которым очень уж не хотелось заводить в городе крупное судебное дело. В конце концов местным деятелям удалось убедить свое начальство, что это дело им неподсудно уже в силу того, что носит не местный, а по крайней мере региональный характер.
Вслед за этим арестованные были переведены в Херсон. Бронштейна с полным основанием считали главным заговорщиком. Его везли одного в почтовом вагоне под присмотром двух жандармов. В Херсоне Лев оказался в одиночке, пребывание в которой он перенес еще тяжелее, чем заключение в многонаселенной камере. Грызла «жестокая тоска одиночества». Смены белья не было. Не выдавали мыла. Заедали паразиты. Пища была скудной, тем более для молодого организма. Но Бронштейн не унывал. Он занимался зарядкой, ходил из одного угла камеры в другой, сочинил несколько революционных песен, в том числе «Революционную камаринскую», текст которой начинался словами: «Эх и прост же ты, рабочий человек». Весьма посредственного качества, стихи эти позже приобрели большую популярность. Они вошли в несколько сборников революционных песен [127] . В связи с тем, что заключенным не давали бумагу и карандаши, придуманные агитационные песни заучивались наизусть [128] . Впрочем, Льву с его прекрасной памятью это не составляло никакого труда.
Вскоре, однако, ситуация существенно изменилась. В камере появились свежее белье, одеяло, подушка, хорошие продукты питания. По тону надзирателя, сообщившего, что все это передано его матерью, Лев понял, что тюремные начальники получили немалую взятку [129] . Матери удалось также передать ему 10 рублей – довольно значительную по тем временам сумму, чтобы он мог свободно пользоваться тюремной лавкой [130] .
Пребывание в Херсоне оказалось недолгим – около трех месяцев. Следующим этапом была Одесская тюрьма, построенная за несколько лет до этого по последнему слову техники. После Николаева и Херсона она предстала перед глазами Бронштейна как «идеальное учреждение»: «Она полностью отличалась от тюрем в Николаеве и Херсоне. Там были старые провинциальные тюрьмы, приспособленные главным образом для уголовных преступников. Одесская тюрьма, можно сказать, была последним словом американской техники… Шаги, удары, обычные движения отчетливо звучали по всему зданию. Кровати, прикрепленные к стенам, поднимались в дневное время и опускались к ночи… Весной окна открывались, и арестанты, взбираясь на столы, перекликались между собой. Это было, конечно, строго запрещено, и иногда администрация действительно наводила «порядок». Но были периоды ослабления, когда разговоры велись в полную силу. Меня привезли в одесскую тюрьму в мае [1899 года], и, когда я впервые высунул свою голову в окно, меня назвали «Май» (каждый из нас имел условное тюремное обозначение, чтобы охрана, слушая наши разговоры, находясь во дворе, не могла догадаться, кто с кем разговаривал). Я, однако, мало участвовал в разговорах, так как эти крики через окна давали мало и в то же время сильно нервировали» [131] .
В тюрьме была библиотека, о которой Троцкий отзывался по-разному. В беседах с Истменом он вспоминал, что из этой библиотеки он получал многие книги, в том числе тома сочинений В.Г. Короленко, религиозно-философскую литературу, даже как-то книгу о средневековых гильдиях ремесленников [132] . В воспоминаниях говорится совершенно другое – что в библиотеке был лишь скудный запас консервативных и религиозных журналов. Что бы там ни было, Лев пользовался доступными ему печатными изданиями с «неутомимой жадностью» [133] . Через некоторое время он стал получать от единомышленников литературу из «внешнего мира», в том числе социалистические издания – известную плехановскую книгу «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», работы итальянского последователя Маркса Антонио Лабриолы. Вызывали интерес новые работы Михайловского, «Происхождение видов» Ч. Дарвина [134] .
Бывалые заключенные научили Льва всем премудростям тюремной «службы связи» – не только перекличке через окна, но и перестукиванию, передаче записок [135] . Поначалу он почти не владел «тюремным телеграфом», но все же представлял себе некоторые его начальные хитрости. Однажды он услышал, что в стену его камеры упорно стучит сосед, причем стук был однообразным, монотонным и утомительным. Лев решил, что это какой-то уголовник всего лишь мается от безделья, и не отвечал. Но позже он подумал, что сосед просто не знает условных обозначений и выбивает каждую букву согласно ее месту в алфавите. Поняв это, Бронштейн смог установить с соседом осмысленную переписку. Оказалось, что это был один из братьев Соколовских – брат Саши, которая к тому времени уже считалась его невестой. Вместе с Соколовским Бронштейн продолжал овладевать «телеграфом». Вскоре оказалось, что между камерами есть прямая коммуникация – в одном месте кирпичи лежали непрочно, их можно было вынимать и передавать записки [136] .
Через пару месяцев новый офицер, заподозрив неладное, перевел Бронштейна в другую камеру. Но и на этот раз заключенному повезло. Его соседом оказался старый знакомый по саду Швиговского и рабочему союзу Григорий Зив. Зив был не столь интересным собеседником, как Соколовский. Сказывалось, видимо, и то, что первый сосед был братом любимой девушки, и то, что взгляды Зива постепенно развивались в сторону большей умеренности, желания улучшить положение рабочих через переговоры с предпринимателями и реформы, а не революционным путем. Зив становился сторонником того направления, которое уже в то время в социал-демократических кругах называли «экономизмом», а позже всячески поносили как оппортунизм [137] .
Бронштейн придумал оригинальный способ изучения иностранных языков: сестра принесла ему книги Евангелия на четырех языках. Опираясь на школьное знакомство с немецким и французским, Лев стал путем сопоставления текстов овладевать английским и итальянским. Видно, такой способ изучения языков не был эффективным. Троцкий, хотя он и продвинулся в изучении языков, в совершенстве так и не овладел ни одним из них, хотя позже жил в разных европейских странах и мог говорить и читать на немецком, английском и французском [138] .
Изучение языков при помощи Евангелия имело побочным результатом овладение самим евангелическим текстом, который позже Троцкий широко использовал в самых разнообразных литературно-полемических схватках. На весьма примитивном уровне эти схватки Лев пытался затевать уже в тюрьме. Оказалось, что помощником надзирателя корпуса, в котором он содержался, был некий Миклин – все время напевавший церковные гимны. Во время прогулок по тюремному двору Лев стал уверять Миклина, что тот играет такую же роль, какую играли римские солдаты по отношению к первым христианам. Стражник не оставался в долгу и всерьез дискутировал с заключенным на библейские темы [139] . Отношения между заключенными и надзирателями в российских дореволюционных тюрьмах часто были достаточно патриархальные.
Находясь в Одесской тюрьме, Лев Бронштейн заводил всевозможные споры и дискуссии и с заключенными. Пользуясь тем, что здесь выдавали в достаточном количестве бумагу и карандаши, в письменной форме, через переписку, был даже проведен диспут о роли личности в истории. В другой раз возникли споры о сдельной и повременной заработной плате, причем Лев ратовал за научный хронометраж производственных процессов, то есть в зародыше формулировал некоторые идеи, позже вошедшие в знаменитую систему Тейлора, которую Ленин до 1917 г. клеймил как «научную систему выжимания пота», а после революции, наоборот, всячески ратовал за ее применение в Советской России.
