Судя по краткости и сухости, с которыми Троцкий сообщал об этом в своих мемуарах, книга особого впечатления на него не произвела [149] . Это был весьма скучный, полный заимствованных таблиц и статистических исчислений трактат, по существу дела повторявший многочисленные исследования о развитии товарно-денежных отношений в российском городе и российской деревне. Существенным отличием ленинского труда были едкие ремарки, порой сменявшиеся грубыми ругательствами.
Однажды в начале 20-х гг. Троцкий пригласил Истмена вместе с ним посетить здание московской пересыльной тюрьмы, показал мрачную цементную камеру в Пугачевской башне, в которой он содержался почти за четверть века до этого, и двор, где заключенные играли в лапту. Он не преминул рассказать Истмену, что как-то во время игры появился некий тюремный начальник. Лев его не заметил, и тот накинулся на Бронштейна с криком, требуя, чтобы Лев снял шапку. «Не кричите на меня, я не ваш солдат», – ответил Троцкий и был тотчас отправлен в карцер на хлеб и воду [150] .
Более существенным событием, произошедшим в московской пересыльной тюрьме, была женитьба Льва Бронштейна на Александре Соколовской. Молодые люди хотели вступить в брак еще во время пребывания в Одесской тюрьме. Но тогда в связи с возрастом на вступление Льва в брак было необходимо согласие отца. Давид же категорически отказался дать разрешение. Он наивно полагал, что во всех бедах сына виновата Александра – старшая по возрасту девица легкого поведения, совратившая сына и поведшая Льва по пагубному пути.
Давид тщетно надеялся, что, отказав в благословении на брак, он спасет сына. Отец послал даже телеграмму министру юстиции, чтобы тот случайно не разрешил вступление в брак без его согласия [151] . Зив вспоминает: «Лева рвал и метал и боролся со всей энергией и упорством, на какие он был способен. Но старик был не менее упорен и, имея преимущество – пребывание по ту сторону ограды, остался непобежденным» [152] . Пришлось отложить дело и ожидать необходимого взрослого брачного возраста.
Сохранились нежные письма, которыми обменивались молодые люди, находя возможность переправлять их из одной камеры в другую. В одном из них (17 ноября 1898 г.) Лев сообщал, что он порвал со своими родителями и отказался от их материальной помощи, что у него было свидание с отцом Александры, который был даже доволен этим разрывом. Он считал, что родители Льва «гордятся в гораздо большей мере своим богатством, чем своими личными достоинствами» и что таким образом «устраняется вопрос имущественного неравенства». Лев писал своей невесте: «Я теперь так близко сижу от тебя, что, кажется, ощущаю твое присутствие. Если бы ты, спускаясь по лестнице на прогулку, сказала бы что-нибудь, я бы обязательно услышал. Попробуй, Сашенька! Мне тяжело… Я хочу тебя слышать, тебя видеть… Жизнь все-таки так хороша, когда Саша так хороша и когда хочется так целовать и ласкать ее. Как мы будем счастливы. Как Олимпийские боги. Всегда, всегда неразлучно вместе… Но приходит ли тебе в голову, что ко времени нашего возвращения из ссылки в России будет уже возможна легальная деятельность. Ничего невозможного в этой идее нет. О как мы с тобой будем тогда работать» [153] .
Парадоксально, но в этом же письме Лев упомянул, что некоторые социал-демократы предполагают, что в России не будет либеральной революции и что революция сразу станет социальной. «Это нелепое мнение», – писал Лев, совершенно не подозревая, что сам он менее чем через десять лет станет наиболее известным пропагандистом идеи непрерывной социальной революции, которую он назовет «перманентной».
В конце концов супружескую связь благословил ребе по иудейскому обычаю. Молодые рассматривали это как досадную скучную формальность, необходимую для того, чтобы они были поселены в ссылке вместе. Впрочем, Троцкий в мемуарах явно преуменьшает силу своих тогдашних чувств по отношению к Александре. Это было связано, по всей видимости, и с тем, что позже их брак распался и что к моменту написания воспоминаний он был уже женат на другой женщине, Наталье Седовой. По понятным причинам Троцкий теперь писал о Соколовской исключительно как о товарище по революционной борьбе: «Александра Львовна занимала одно из первых мест в южнорусском рабочем союзе. Глубокая преданность социализму и полное отсутствие всего личного создали ей непререкаемый нравственный авторитет. Совместная работа тесно связала нас. Чтобы не быть поселенными врозь, мы обвенчались в московской пересыльной тюрьме» [154] .
На самом деле на свиданиях Лев обнаруживал трогательную нежность по отношению к своей невесте, а потом жене, и нежность эта проявилась также во время этапа по железной дороге в Иркутск. Зив вспоминает, что конвой обращался с ними «хорошо, и это путешествие было довольно приятным»: «Нас из вагона все время не выпускали и к нам никого не впускали. Бронштейн, однако, ни к чему не обнаруживал никакого интереса. Он весь был поглощен А. Соколовской» [155] .
О том, что его сын вступил в конце концов в брак, Давид Бронштейн какое-то время не знал. Вместе с женой он вскоре обратился с ходатайством по месту ссылки к иркутскому генерал-губернатору, чтобы тот воспрепятствовал предполагаемой женитьбе. В прошении говорилось, что девица Соколовская старше Льва на десять лет (на всякий случай разница в возрасте была преувеличена), что она сбила его с пути и хочет сочетаться с ним браком, чтобы продолжить пагубное свое воздействие. «Мы, родители, опасаемся, что этот брак угрожает нашему сыну полной нравственной гибелью, и мы уверены, что без влияния Соколовской он исправится и по отбытии наказания возвратится в семью и сделается полезным гражданином» [156] . Было, однако, уже поздно. Александра и Лев отправлялись в ссылку как законные супруги, и иркутское начальство ничего поделать с этим не могло.
2. Усть-Кут и Верхоленск. «Восточное обозрение»
Поезд с арестантским вагоном отправился из Москвы на восток, в направлении Иркутска 3 мая 1900 г. В ряде городов заключенных перегружали, причем нередко подолгу держали в местных пересыльных тюрьмах. К окончательному месту ссылки прибыли только через полгода, глубокой осенью. Этим окончательным местом оказалось довольно большое село Усть-Кут на реке Лене. В селе было около сотни изб. Вокруг прекрасная дикая природа. «Кругом лес, внизу река. Дальше к северу по Лене лежали золотые прииски. Отблеск золота играл по всей Лене» [157] , – вспоминал Троцкий.
Но сам характер сельского быта и нравов, с которыми Лев столкнулся вблизи впервые (в доме отца он жил в господском, хотя и сравнительно скромном доме), вызывал не только самые отрицательные мысли, но и чувство глубокой тоски. Бронштейн и Соколовская воочию узнали, что такое идиотизм сельской жизни. «Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день-два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. …Весною и осенью село утопало в грязи» [158] .
По-видимому, уже в то время у будущего Троцкого зародилась стойкая неприязнь к тогдашнему деревенскому быту, к жизни села вообще. Он не раз будет говорить и писать о значении крестьянского движения в русской революции, но все эти заявления станут сопровождаться теми или иными оговорками, в какой-то мере явно навеянными личным опытом. Во всяком случае, Бронштейн убеждался, что рассчитывать на создание некой политической организации, в которой крестьянство будет играть более или менее самостоятельную роль, не приходится. Сочувствуя крестьянству, всячески желая, чтобы его материальный уровень повысился, а нравы и культура хотя бы в какой-то степени развивались в направлении приближения к городским эталонам, Лев все более отчетливо понимал, что это может быть достигнуто только усилиями просвещенных людей. Во время ссылки он причислял к таковым не только революционеров, но и либерально настроенных «легальных марксистов». Через много лет, в начале 1923 г., Троцкий так описывал свое пребывание в Усть-Куте: «В Сибири, в Усть-Куте, мы жили на одной квартире с польским сапожником Микшей. Это был прекрасный товарищ, внимательный, заботливый, великолепный повар, но он выпивал, и чем дальше, тем больше. Время делилось между хозяйственной работой и чтением. Рубка дров, подметание, мойка посуды, помощь Микше по кухне. Чтение было очень разнообразно: Маркс, социалистическая литература, художественные произведения мировой литературы… Литературная работа – особенно ночью. Нередко до 5 – 6 часов утра… Однажды мне не выдали почту в почтовом отделении. Я бурно запротестовал. Меня приговорили к трем рублям штрафа. Извещение это меня застало в Верхоленске, откуда я вскоре бежал. Так три рубля штрафа не были уплачены, в числе многих других моих долгов царизму» [159] .
