истории. Особые надежды возлагаются на антропологические дисциплины.
Но, разумеется, взаимоотношения между исторической наукой и этнологией весьма сложны, и использование историками методов последней сопряжено с немалыми трудностями. Социальный антрополог работает с живыми людьми, изучая их культуру и социальное устройство. Между тем историк лишен возможности непосредственно общаться со своими «объектами», между ним и людьми, которых он вопрошает, всегда расположен некий текст. Этот текст не прозрачен, он уже содержит некую интерпретацию и сам поэтому нуждается в интерпретации и расшифровке.
Примером, иллюстрирующим указанную трудность, может служить исследование американского историка Роберта Дарнтона «Великое избиение кошек» [408], которое вызвало оживленную методологическую дискуссию между ним и рядом французских историков. Дарнтон, специалист по истории Франции XVIII в., по его утверждению, попытался осуществить антропологический подход к анализу события, происшедшего в Париже около 1730 г.
«Антропологическое понимание истории» Дарнтоном исходит из идеи о том, что культура представляет собой мир символов («лес символов», по выражению Виктора Тернера). Метод, применяемый современными представителями символической антропологии (Клиффорд Гирц, по собственному признанию Дарнтона, является одним из главных его вдохновителей), состоит в «движении от текста к контексту и обратно, путем возвращения символа к универсуму значений, который и придает ему смысл» [409].
Хотя Дарнтон опирается на опыт антропологов, которые в состоянии применить методы прямого наблюдения, он полагает, тем не менее, что их идеи о роли символов в функционировании культуры могут найти применение и в историческом исследовании. Вопрос, его занимающий, гласит: «Как работают символы?» [410]. Он пытается понять радикальную «странность» французской культуры начала Нового времени, которая обнажилась в заинтересовавшем его рассказе. Его занимает вопрос не столько о том, что именно люди другой эпохи думали, сколько о том, как они думали, каким образом конструировали они мир и наделяли его значением [411].
Каково же содержание рассказа, привлекшего интерес Дарнтона?
Рабочие-ученики книгопечатника-буржуа, недовольные условиями своего труда и быта, были, по словам одного из них — Никола Конта, оставившего это описание, особенно раздражены тем, что им приходилось подниматься ни свет ни заря и весь день работать, по ночам же им мешали спать вопли кошек у них под окнами. Помимо этого, их кормили объедками со стола буржуа, тогда как хозяйка очень заботилась о питании своей любимой кошки. Эти животные имелись в большом количестве и у других хозяев. У одного из них было до 25 кошек, он даже приказал написать их портреты; кормил он их битой птицей. «Раз мастера любят кошек, — говорили ученики, — значит мы должны их ненавидеть». Они задумали отомстить хозяевам и в свою очередь устроили серию имитированных кошачьих концертов, мяуканьем мешая спать книгопечатнику и его супруге. Наконец, не выдержав, буржуа велел им перебить всех кошек квартала.
Этого-то парни и добивались. Утверждая, что здесь замешано чье-то колдовство и что кошки связаны с нечистой силой, они вместе с рабочими-соседями учинили подлинную охоту на кошек. Вооружившись металлическими орудиями, ученики и возчики зверски их убивали, предварительно подвергая шутовскому «судебному преследованию» с участием «судьи», «палача», «стражи» и даже «исповедника». В первую очередь они умертвили любимицу своей хозяйки. Когда последняя убедилась в том, что этой кошки нет в живых, она во гневе и расстройстве бросила им обвинение: «Негодяи не могут умертвить своих мастеров, так они убили мою кошечку. Повесить их за это мало». Но ничего нельзя было поделать, ведь сам простак-книгопечатник приказал избить всех кошек. Так, отомстив хозяевам, ученики остались безнаказанными.
Эти подвиги настолько понравилось молодым людям, что они без конца воспроизводили их в виде своеобразного спектакля, изображая мастера, его супругу и весь дом. «Нужно заметить, — пишет автор рассказа, — что все рабочие на лигу кругом были настроены против своих господ», поэтому устраиваемые ими представления пользовались большим успехом.
Таков рассказ одного из участников «великого побоища кошек», записанный им примерно 30 лет спустя.
Проблема, занимающая Дарнтона, состоит в том, чтобы, во-первых, раскрыть в этом повествовании ключевые элементы культуры ремесленников и, во-вторых, понять «игру символов в истории культуры в целом», подойти к пониманию того, как надлежит интерпретировать символы, ритуалы и тексты [412]. Обнаруженная антропологами многозначность и поливалентность символов может быть прослежена, по его мнению, и в памятниках культуры Франции XVIII в., хотя, разумеется, Дарнтон сознает, насколько затруднено применение антропологических подходов к обществу, столь далекому от обычного предмета исследований этнологов.
Дарнтон задается вопросом: почему устроенное рабочими избиение беззащитных кошек, которое на современный вкус внушает одно только отвращение, оказалось столь привлекательным для людей того времени? Не демонстрирует ли рассказ Никола Конта с особой наглядностью ту культурную дистанцию, которая отделяет нас от них? Это осознание дистанции могло бы послужить отправным пунктом для антропологического исследования чужой культуры.
Для этого необходимо поместить рассказ в контекст духовной и социальной жизни той эпохи.
Дарнтон отмечает антагонизм между нанимателями и нанимаемыми, который здесь ясно виден. Положение учеников в типографском производстве того времени было тяжелым, и, главное, у них не было никаких шансов его поправить и перейти на положение подмастерьев и, тем более, самостоятельных мастеров. Свои обиды и злость на господ они вымещают на их кошках, устраивая над ними шутовской суд.
Но почему именно на кошках?
Здесь Дарнтон, опираясь, в частности, на идеи М.М. Бахтина, напоминает о давней традиции шутовских действий и церемоний, обо всей карнавальной культуре докапиталистической эпохи, с постоянным перевертыванием социального «верха» и «низа». В этих шутовских действиях, нередко сопровождавшихся мрачными (на современный взгляд) жестокостями, кошки играли заметную роль. Расправы над ними, массовые их сожжения, повешенья и изувеченья были заурядными явлениями, которые обладали в глазах людей того времени немалой привлекательностью.
Дело в том, что отношение к кошкам всегда характеризовалось неискоренимой двойственностью. Домашнее животное, близкое человеку, в определенном смысле символ дома и даже носитель своего рода табу (кошек нередко замуровывали в стены новых домов для обеспечения благополучия их обитателей), кошка вместе с тем воспринималась как существо, связанное с магией и нечистой силой. Достаточно вспомнить, что дьявола в Средние века зачастую воображали в виде большого омерзительного черного кота, главенствовавшего на шабашах ведьм, которые лобзали его зад. И сами ведьмы, когда они намеревались причинить кому-нибудь зло, подчас оборачивались кошками. Демонический символизм, которым наделяли кошек, сохранился и до наших дней. Любой читатель этих строк найдет сколько угодно подтверждений и в быту, и в фольклоре, и в современной литературе — от суеверного страха перед перебежавшей дорогу черной кошкой до знаменитого булгаковского Бегемота.
Вместе с тем кошка была символом сексуальности, что подтверждается и лингвистическим анализом французского языка. Шаривари, шутовские концерты и церемонии в конце
