Обо всем этом важно было сказать для уяснения общего положения вещей в 1937–1938 годах. Есть основания утверждать, что второй арест и «осуждение» Осипа Мандельштама не являли собой «закономерность»; поэт не принадлежал к людям, против которых было направлено острие тогдашнего террора. Одно из подтверждений этому — судьба наиболее близкого ему поэта — Анны Ахматовой, чье собрание стихотворений вскоре после ареста Мандельштама начало готовиться к публикации в главном издательстве страны; это была наиболее солидная книга Ахматовой, и после выхода ее в свет весной 1940 года сам Фадеев — член ЦК ВКП(б)! — выдвигал ее на соискание Сталинской премии (правда, присудили премии «по поэзии» ровеснику Ахматовой Асееву и молодому Твардовскому); позднейшие злоключения Анны Андреевны — это уже иной вопрос.
Так же не было, надо думать, «закономерным» и вторичное «дело» (осенью 1937-го) П.А. Флоренского, который, подобно Мандельштаму, «закономерно» был осужден ранее, в 1933 году. Показательно, что пережившие арест на рубеже 1920–1930 годов М.М. Бахтин и А.Ф. Лосев (кстати, непосредственный ученик Флоренского) в 1937-м не подверглись новым репрессиям, — как и целый ряд репрессированных в начале 1930-х годов историков и филологов, многие из которых в конце 1930–1940-х годах, напротив, получили высокие звания и награды. Не исключено, что в гибели П.А. Флоренского определяющую роль сыграла чья-то личная враждебная православному мыслителю воля. В судьбе Н.А. Клюева такая воля более или менее обнаруживается: в «указании» комиссара ГБ 2 ранга (то есть, по-нынешнему, генерал-полковника) Миронова «тащить» Николая Клюева «не на правых троцкистов», а «по линии монархическо-фашистского типа» уместно увидеть стремление погубить лично враждебного чекисту поэта наиболее «надежным» способом. При этом следует вспомнить, что «указание» было дано 25 марта 1937 года, Клюева арестовали 5 июня, а самого Миронова — 14 июня. Но некоторые ближайшие его коллеги по НКВД были арестованы еще до 25 марта (комиссар ГБ 2 ранга Молчанов — 3 февраля, майор ГБ — то есть комбриг — Лурье — 22 марта), и нельзя исключить, что Миронов уже осознавал близящийся конец своей «деятельности» и стремился «на прощанье» нанести удар недругу, — пусть даже это стремление и не было всецело сознательным…
Вообще внедренная в умы версия (в сущности, просто нелепая), согласно которой террор 1937-го, обрушившийся на многие сотни тысяч людей, был результатом воли одного стоявшего во главе человека, мешает или даже вообще лишает возможности понять происходившее. В стране действовали и разнонаправленные устремления и, конечно же, бессмысленная, бессистемная лавина террора, уже неуправляемая «цепная реакция» репрессий. И, без сомнения, погибли многие люди, не имевшие отношения к тому «слою», который стал тогда объектом террора, или даже в сущности противостоявшие этому «революционному» слою. Генерал от идеологии Волкогонов назвал свое объемистое «сталиноведческое» сочинение (в последнее время был опубликован целый ряд отзывов, показывающих его крайнюю поверхностность и прямую ложь) «Триумф и трагедия», так «объясняя» сие название: «Триумф вождя оборачивался страшной трагедией народа»[574] (эти слова выделены Волкогоновым жирным шрифтом как основополагающие).
Но «народ» — это все же не люди власти, а в 1937-м «мишенью» были те, кто располагали какой-то долей политической или хотя бы идеологической власти — прежде всего члены ВКП(б).
Рассмотрим теперь совершившиеся с 1934-го по 1939 год изменения в численности членов ВКП(б). В январе 1934 года в ней состояло 1 млн 874 тыс. 488 членов и 935 тыс. 298 кандидатов в члены[575], которые к 1939 году должны были бы стать полноправными членами, — и численность таковых составила бы около 2,8 млн человек. Так, в июне 1930-го имелось 1 млн 260 тыс. 874 члена ВКП(б) и 711 тыс. 609 кандидатов, то есть в целом 1 млн 972 тыс. 483 человека — почти столько же, сколько в январе 1934-го стало полноправных членов (как уже сказано — 1 млн 874 тыс. 488).
Однако к марту 1939 года членов ВКП(б) имелось не около 2,8 млн, а всего лишь 1 млн 588 тыс. 852 человека — то есть на 1 млн 220 тыс. 932 человека меньше, чем насчитывалось совместно членов и кандидатов в члены в январе 1934-го! И эта цифра, фиксирующая «убыль» в составе ВКП(б), близка к приведенной выше цифре, зафиксировавшей количество репрессированных («политических») в 1937–1938 годах (1 млн 344 тыс. 923 человека)[576].
Вполне понятно, что дело идет не о точных подсчетах. Так, определенная часть «убыли» в составе ВКП(б) с 1934-го по 1939 год была неизбежна в силу естественной смертности. С другой стороны, «убыль» в целом за это время была, вероятно, больше, чем следует из произведенного сопоставления цифр, ибо в ВКП(б) могли быть приняты с 1934-го по 1939 год не только те, кто к началу этого периода состояли в кандидатах. Но так или иначе сама близость двух количественных показателей — число репрессированных и число убывших с 1934-го по 1939 год из ВКП(б) — не может не учитываться при решении вопроса об «объекте» террора 1937–1938 годов. И, исходя из этого, уместно говорить о тогдашней «трагедии партии», но не о «трагедии народа».
Лев Разгон в своем не раз упомянутом сочинении рассказал, в частности, что, оказавшись в середине 1938 года в переполненной тюрьме, он встретил там всего только одного русского патриота — М.С. Рощаковского, и ему, как он утверждает, даже «стало жалко» этого человека — как «совершенно одинокого»: «Я здесь со своими, а он с кем?» («Плен в своем Отечестве», с. 155).
Конечно, в разгуле тогдашнего террора было репрессировано и множество «чужих» Разгону людей (о некоторых из них шла речь выше). Но суть 1937-го это не отменяет.
* * *
В заключение имеет смысл перевести разговор в иную плоскость — обратиться к проблеме экономического развития во второй половине 1930-х годов. Вообще-то эта проблема еще не так давно была на первом плане в работах историков (хотя «сведение» истории к развитию экономики — едва ли плодотворное занятие), и читателям, интересующимся этой стороной дела, нетрудно обрести соответствующую информацию. И все же целесообразно охарактеризовать здесь общее состояние экономики после «1937-го», ибо оно, это состояние, по-своему подтверждает, что страшное время было все же трагедией определенного социально-политического слоя, а не народа — то есть бытия страны в целом.
Сведения, которые излагаются далее, основаны, главным образом, на уже цитированном выше объективном исследовании М.М. Горинова и на книге (кстати, заостренно «критической», что ясно уже из ее заглавия, но содержательной и сохраняющей объективность взгляда) Л.А. Гордона и Э.В. Клопова[577], — книге, на которую, между прочим, опирался и М.М. Горинов.
В ходе совершавшегося с 1934 года «поворота», о котором подробно говорилось выше, основные показатели промышленного производства увеличились к 1940 году более чем в два раза — что являло собой в сущности беспрецедентный экономический рост. Многие ныне ставят вопрос о непомерной «цене» этого роста, которая как бы сводит его на нет, но, как мы видели, непосредственно в те годы не было — вопреки не основанному на реальных фактах «мнению» — действительно массовой гибели людей (в отличие от 1929–1933-го), — смертность была даже ниже, чем в «нэповские» 1923–1928-й годы. Другое дело коллективизация; но о ней подробно говорилось выше.
За вторую половину 1930-х добыча угля выросла почти на 120%, выплавка стали — на 165%, производство электроэнергии — даже на 200%, цемента на 115% и т. д. Не столь резко увеличилась добыча нефти — на 53%, поскольку тогда были освоены по существу только ее бакинское и грозненское месторождения, однако в целом прирост количества энергоносителей (пользуясь популярным ныне термином) был очень внушительным. Достаточно сказать, что если в дореволюционное время Россия располагала в 5(!) раз меньшим количеством энергоносителей, чем Великобритания, и в 2,6 раза меньшим, нежели Германия, то в 1940-м СССР в этом отношении «обогнал» и первую (хоть и не намного — на 5%), и вторую (на 33%) и уступал только США. Примерно также обстояло дело и с выплавкой стали.
В связи с этим естественно возникает вопрос об «отсталости» дореволюционной России, — вопрос, который я затрагивал в начале этого сочинения (в главе «Что такое Революция?»). Тезис о крайней промышленной отсталости России был одним из основных аргументов в пользу Революции, которая обеспечит, мол, «свободу» для мощного экономического развития.
При трезвом подходе к делу становится ясно, что готовность к сокрушению русского государства и общественного строя из-за этого самого «отставания» представляет собой одно из проявлений столь характерного для России «экстремизма». Ибо по объему промышленного производства дореволюционная Россия уступала всего лишь трем странам мира — США, Великобритании и Германии, в которых действовала мощная энергия «протестантского духа капитализма». Еще одна тогдашняя «соперница» России — католическая Франция — если и «обгоняла» ее по объему промышленного производства, то весьма незначительно. И нельзя не признать, что резкое недовольство и даже негодование многих русских людей такой «отсталостью» (их страна делит с Францией 4-ое место в мире, а не, скажем, 1-ое с США!), — являло собой именно экстремизм.
