Ознакомительная версия.
К концу существования империи русские и украинцы составляли в Сибири и на Дальнем Востоке более 87 % населения. Однако их распределение по всей территории было неравномерным. В Приморье с 1858 по 1914 год прибыли 22122 крестьянские семьи, из них 70 % были выходцы из Украины. В Южно-Уссурийском крае этот показатель достигал 81,3 % от всех крестьян-переселенцев, тогда как русские составляли 8,3 %, а белорусы – 6,8 %. Современная же ситуация прямо противоположная: русские составляют 86,8 % от числа жителей Приморья, украинцы – 8,2 %, белорусы – 0,9 %. При этом подчеркивалось, что русские сформировались здесь в значительной степени из обрусевших украинцев и белорусов64. Население украинских анклавов в Сибири и на Дальнем Востоке России быстро переходило на русский язык, а к 1930-м годам в большинстве случаев сменило и свое этническое самосознание65.
Кроме того, само славянское население Сибири и Дальнего Востока было сложным не только по этническому (русские, украинцы, белорусы) и конфессиональному (православные, старообрядцы, сектанты) признакам, но и по региональным характеристикам мест выселения. Объезжавший в 1896 году переселенческие поселки Западной Сибири А.Н. Куломзин писал бывшему воспитателю Николая II генералу Г.Г. Даниловичу, что перед ним прошла своеобразная этнографическая выставка «представителей славянского племени и других племен, обитающих в России»66. К началу XX века в Сибири сложилось пестрое по своему происхождению русское население: старожилы («сибиряки») и новоселы («русское», «русь»). Чаще всего переселенцев называли по губерниям их прежнего места жительства: «курщина», «Тамбовщина», «рязанщина» и т. п.67 Однако переезжавшие за Урал крестьяне формировали не только новые этнокультурные группы, определенные местами их прежнего проживания, этнической принадлежностью, конфессиональными различиями, но и создавали новую общность на основе общерусской культуры и идентичности68.
Местные власти на окраинах нередко оказывались в ситуации, когда общегосударственная установка на распространение православной веры как важного имперского фактора входила в противоречие с колонизационными задачами и стремлением «сделать край русским». С православным миссионерством успешно конкурировала установка расширительного толкования русскости. Власти не могли не учитывать высокой степени устойчивости русских крестьян – старообрядцев и духоборов – к ассимиляции в иноэтнической среде, сохранения ими русскости при отдаленности от русских культурных центров69. Несмотря на то, что старообрядцы в результате многоэтапной миграции на Дальний Восток испытали этнокультурное влияние со стороны украинцев, поляков, белорусов, бурят, коми (зырян и пермяков), обских угров (ханты и манси) и других народов, они лучше всего сохранили традиционную культуру русских. Это обстоятельство не могло быть не замечено местными властями, которые, проявляя большую, нежели в центре страны, религиозную терпимость, активно использовали старообрядцев в колонизационном закреплении восточных территорий за империей70. Генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер писал в 1912 году: «Староверы зарекомендовали себя здесь хорошими сельскими хозяевами и являются особо желательным элементом при заселении отдаленных и глухих местностей, прокладывая тем пути для следующих за ними других переселенцев»71. Такую терпимость к приверженцам гонимой в Центральной России старой веры на дальневосточных землях проявляли не только представители местной администрации, но и некоторые иерархи Русской православной церкви. Важное значение придавал раскольникам как наиболее дееспособному колонизационному элементу архиепископ Иннокентий72.
Не без основания считается, что именно старообрядцы сыграли ведущую роль в формировании особого типа русского крестьянина на Амуре: «…дерзнувшие на самостоятельность мысли в религиозных вопросах, закаленные тяжелой школой борьбы за „оказательство“ своих убеждений – староверы и главным образом сектанты-рационалисты (духоборы, баптисты, молокане) – явились полными силы „бойцами“ против тяжелых природных условий новой страны и в значительной степени победили их. Они (выделено в тексте. – А.Р.) дали тон Амурской крестьянской жизни»73. И хотя правительство в своих заботах о подготовке базы для обороны и будущего имперского расширения и сектанты в своем стремлении найти свободу вероисповедания или лучшие условия для жизни шли разными путями и сторонились друг друга, но в их устремленности на восток было много общего. Принцип русскости на далекой окраине стоял выше стремления добиться церковного единства, отражая важные тенденции в формировании общерусской национальной идентичности74. В иерархии идентичностей конфессиональность здесь явно уступала национальному фактору.
Однако в Сибири и на Дальнем Востоке вставала новая угроза для империи – формирование у местного населения чувства территориальной обособленности, осознания своей непохожести и социально-экономической ущемленности в отношениях между центром и окраинами, выстраивания иной, конкурирующей с «большой русской нацией», сибирской региональной идентичности75.
Поэтому мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было укрепить имперское единство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой переселенец уносил с собой сложное чувство грусти по покинутым местам и откровенной неприязни к царившим на утраченной родине порядкам. В специальной записке о состоянии церковного дела в Сибири, подготовленной в конце XIX века канцелярией Комитета министров, указывалось на необходимость объединения духовной жизни сибирской окраины и центральных губерний «путем укрепления в этом крае православия, русской народности и гражданственности». Постановка этой важной задачи, по мнению правительства, вызывалась сибирскими особенностями: определенным религиозным индифферентизмом сибиряков-старожилов, разнородным этноконфессиональным составом населения. Обер-прокурор Синода С.М. Лукьянов призывал создать на Дальнем Востоке тот внутренний уклад жизни, «который действительно придает переселенцу облик русского человека». Роль православной церкви для русского человека будет тем более велика, доказывал глава ведомства православного вероисповедания, что он здесь попадает в непривычные условия жизни, тоскует по покинутой родине и может попасть под влияние разного рода сектантов76. Существовало осознанное беспокойство по поводу культурного воздействия на российское население в Азии со стороны китайцев, корейцев, японцев, монголов и даже якутов и бурят, которые воспринимались как конкуренты российского имперского колонизационного проекта. Опасались, что, попав под влияние иностранцев и инородцев, переселяющиеся в край русские люди утратят привычные национальные черты, отдалятся от своей родины и потеряют чувство верноподданности. Современники сознавали культурно-цивилизационную слабость русского крестьянина как культуртрегера77. Задумывавшийся о задачах политики русификации в отношении инородцев А.И. Термен, послуживший в Туркестане, Забайкалье и Маньчжурии, понимал, что нужно принимать действенные меры для того, чтобы не только «выработать из вверенного ему материала надежно слитую с коренным элементом империи культурную единицу»78, но и поднять нравственность самого русского народа на окраинах, повысить авторитет православной церкви и русской школы.
Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от «старой» России и восстановить в «новой» России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было заняться целенаправленной культуртрегерской политикой. Сибиряк, утверждал А.Н. Куломзин, забыл свою историю, забыл родину и, живя несколько веков замкнутою зауральскою жизнью, перестал считать себя российским человеком. Куломзин писал в мемуарах, что перед его внутренним взором «каким-то кошмаром» стояла мысль о том, что «в более или менее отдаленном будущем вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство»79. Это приводило зачастую к необоснованным поискам сибирского сепаратизма. Иркутский генерал-губернатор А.Д. Горемыкин выискивал и вычеркивал в газетных статьях слова «Сибирь и Россия», заменяя их словами «Сибирь и Европейская Россия», вместо «сибиряки» требовал писать «уроженцы Сибири»80. М.Н. Катков и К.П. Победоносцев неоднократно напоминали Александру III об опасности областнических настроений в Сибири и происках поляков81.
Впрочем, другой наблюдатель, Фритьоф Нансен, рассуждая о возможности сибирского сепаратизма, оценивал его скептически. Напротив, утверждал он, сибиряки – это не ирландцы, добивающиеся гомруля, они никогда не забудут того, что они русские, и будут всегда противопоставлять себя азиатским народностям. Отвергал Нансен и опасение, что азиатские владения Российской империи вытягивают лучшие силы из центра страны, понижая тем самым ее экономический и культурный уровни. В отличие от испанских, португальских и британских колоний, Сибирь представляет, по его мнению, «в сущности естественное продолжение России, и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины, которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян»82.
Ознакомительная версия.
