Ознакомительная версия.
44 Там же. Д. 191. Л. 3.
45 Бунге M.X. Загробные заметки // Река времен (Книга истории и культуры). М., 1995. KH. I. С. 211.
46 Россия. Комитет Сибирской железной дороги (Материалы). [1895]. T. г. Л. 290.
47 Московские ведомости. 1891.5 апреля.
48 РГИА. Ф. 1622. Оп. г. Д. 711. Л. 41.
49 Всеподданнейший доклад министра финансов С.Ю. Витте // РГИА. Ф. 560. Оп. 22. Д. 267. Л. 8–9.
50 Тобольский губернатор Н.Л. Гондатти – управляющему делами Совета министров Н.В. Плеве (г марта 1908 г.) // Библиотека РГИА. Печ. зап. № 2487. С. г.
51 Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 30 мая 1908 г. С. 1440.
52 Львов Г.Е. С Дальнего Востока: Переселение и колонизация // Русские ведомости. 1908.18 сентября.
53 Тхоржевский М.И. Последний Петербург //Нева. 1991. № 9. С. 190.
54 Крывошеин К.А. Александр Васильевич Кривошеин: Судьба российского реформатора. М., 1993. С. 131.
55 Дальневосточное обозрение. 1911. Вып. I. С. 82.
56 Тхоржевский М.И. Указ. соч. С. 189.
57 Там же. С. 190.
58 Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. С. 113.
59 О проекте «большой русской нации» см.: Миллер A.M. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 31–41.
60 Унтербергер П.Ф. Приамурский край. 1906–1910 гг. СПб., 1912. С. 4.
61 Приамурье: Факты, цифры, наблюдения. Собраны на Дальнем Востоке сотрудниками Общеземской организации. М., 1909. С. 717–718.
62 Фетисова Л.Е. Адаптационная роль фольклора в системе бытовой культуры первопоселенцев Приамурья и Приморья //Адаптация этнических мигрантов в Приморье в XX в. Владивосток, 2000. С. 27.
63 Георгиевский AM. Русские на Дальнем Востоке: Фольклорно-диалектологический очерк. Владивосток, 1929. С. 9. Всплеск национально-культурных запросов дальневосточных украинцев наблюдался уже после революции 1917 г.
64 Аргудяева Ю.В. Проблемы этнической истории восточных славян Приморья и Приамурья // Славяне на Дальнем Востоке: проблемы истории и культуры. Южно-Сахалинск, 1994. С. 19–21. Не случайно по данным социологических опросов, проведенных в 1997–1998 гг., русские Дальнего Востока лидируют среди других регионов России по числу людей, не знающих этнического происхождения своих предков (Кожевникова Н.И., Рыбаковский Л.Л., Сигарева Е.П. Русские: этническая гомогенность. М., 1998. С. 11).
65 Кабузан В.М. Русские в мире: Динамика численности и расселения (1719–1989). Формирование этнических и политических границ русского народа. СПб., 1996. С. 210.
66 Куломзин А.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. Оп. I. Д. 202. Л. 34.
67 Шелегина О.Н. Адаптация русского населения в условиях освоения территории Сибири. М., 2002. Вып. 2. С. 20–21.
68 Русские в Омском Прииртышье (XVIII–XX века). Омск, 2002. С. 4.
69 Дударенок С.М., Сердюк М.Б. Взаимоотношения религиозных конфессий и структур государственной власти на юге Дальнего Востока (1858–1917) // Исторический опыт открытия, заселения и освоения Приамурья и Приморья в XVII–XX вв. (К 350-летию начала похода В.Д. Пояркова на Амур). Владивосток, 1993. С. 122–124.
70 На рубеже XIX–XX вв. существовал проект заселения старообрядцами и русскими сектантами соседней с Амурской областью территории Маньчжурии. После принятия законов о веротерпимости в 1905–1906 гг. на Дальний Восток переселилось около трех тысяч австрийских и румынских старообрядцев. См.: Аргудяева Ю.В. Старообрядцы на Дальнем Востоке России: этнокультурное развитие во второй половине XIX – начале XX в. Диссертация в виде научного доклада на соискание степени д-ра ист. наук. М., 2002. С. 20–21.
71 Унтербергер П.Ф. Приамурский край, 1906–1910 гг. СПб., 1912. С. 18.
72 Барсуков И.Л. Указ. соч. С. 394–395. Очевидно, это не было исключением в российской имперской политике. Схожий факт, имевший место на западной окраине империи, приводит Л.Е. Горизонтов: Горизонтов Л.Е. Раскольничий клин: Польский вопрос и старообрядцы в имперской стратегии //Славянский альманах. 1997. М., 1998. С. 148.
73 Приамурье. Факты, цифры, наблюдения… С. 720.
74 В 1896 г. раскольники составляли в Амурской области 10% населения, существенно меньше их было в Приморской области – 1%. См.: Капранова Е.А. Государственная переселенческая политика и ее религиозная направленность на Дальнем Востоке // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Благовещенск, 2002. Ч. 3. С. 559.
75 См.: Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. СПб., 1892; Сватиков С.Г. Россия и Сибирь (К истории сибирского областничества в XIX в.). Прага, 1930; Вуд А. Сибирский регионализм: прошлое, настоящее, будущее? // Расы и народы. М., 1998. Вып. 24. С. 203–217; Watrous S. The Regionalist Conception of Siberia, 1860 to 1920 // Between Heaven and Hell: The Myth of Siberia in Russian Culture. New York, 1993. P. 113–131; Сверкунова H.B. Региональная сибирская идентичность: опыт социологического исследования. СПб., 2002.
76 С.М. Лукьянов – П.А. Столыпину (16 января 1910 г.) // Архив внешней политики Российской империи. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 762. Л. 177-6.
77 Sunderland W. The «Colonization Question»: Vision of Colonization in Late Imperial Russia // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2000. Vol. 48. № 2. P. 231. См. также: Idem. Russians into Iakuyts? «Going Native» and Problems of Russian National Identity in the Siberian North, 1870-s – 1914 // Slavic Review. 1996. № 4. P. 806–825.
78 Термен А.И. Воспоминания администратора: Опыт исследования принципов управления инородцев. Пг., 1914. С. 2.
79 Куломзын А.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. Оп. I. Д. 204. Л. 107. Об опасениях сибирского сепаратизма см.: Ремнев А.В. Призрак сепаратизма//Родина (Москва). 2000. № 5. С. 10–17.
80 Попов И.И. Забытые иркутские страницы: Записки редактора. Иркутск, 1989. С. 59; Сватыков С.Г. Россия и Сибирь. Прага, 1930. С. 78.
81 Дневник государственного секретаря А.А. Половцова. М., 1966. T. I. С. 380, 534.
82 Нансен Ф. Страна будущего //Дальний Восток. 1994. № 4/5. С. 185.
83 Куприянов А. Великороссия и Сибирь – материк этнического спокойствия в море имперской конфликтности (1881–1904 гг.) // Новый мир истории России. Форум японских и российских исследователей. М., 2001. С. 122–135; Дятлов В.И. Современные торговые меньшинства: фактор стабильности или конфликта? М., 2000 (глава 2, «Китайская диаспора и дискуссии о „желтой опасности“ в дореволюционной России»).
84 Ливен Д. Россия как империя: сравнительная перспектива // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М., 1999. С. 273.
Елена Безвиконная
Геополитическое пространство Степного края: Омская область и проблема границы в государственном строительстве Российской империи (20-30-е годы XIX века)
В первой половине XIX века подошел к своему логическому завершению один из этапов процесса строительства Российского имперского пространства. Имперскую политику этого донационального периода можно охарактеризовать как совокупность военно-административных, социально-экономических и идеологических мероприятий, направленных на регулирование отношений между центром и окраинными территориями. Поиски наиболее эффективных методов управления регионами продолжались на всем протяжении XVIII века и эволюционировали от установки на централизацию и унификацию власти до использования децентрализаторских элементов. Интегрируя вновь присоединенные внешние окраины (Закавказье, Сибирь, Степной край и др.) в имперскую модель административного управления, самодержавие избегало унификаторского подхода по отношению к ним, стремясь учитывать региональные особенности. Вместе с тем в имперской политике присутствовала тенденция к постепенной модернизации принципов управления, судебной системы, социально-экономических отношений на окраинах по образцу центральных провинций. Фактически применительно к XIX веку речь идет об оформлении нового направления имперского администрирования – региональной политики, требующей дифференцированных подходов к каждой административно-территориальной единице.
Неотъемлемой составляющей завершающего этапа интеграции окраин в империю являлось утверждение четких государственных границ как гаранта имперской безопасности и территориального единства. Совершенно очевидно, что попытка российского самодержавия установить границы в Степном крае во многом была результатом переноса европейского дискурса геополитики на азиатскую почву (о чем ярко свидетельствует язык публикуемых ниже документов, в частности, попытка рационализации пространства Степного края с помощью маркировки природных рубежей и соотнесения административной единицы с характером населения). Но специфика географических условий азиатской России, образ жизни населения региона, сложность геополитической ситуации (столкновение различных империй) обусловили потребность в дифференцированном подходе к понятию «граница».
Предложенная А. Рибером классификация «границ» достаточно удачно вписывается в реалии Степного края начала XIX века1. В данном случае можно говорить о трех взаимосвязанных типах границ. Прежде всего – граница политическая (в терминологии офицера Генерального штаба, сотрудника Русского географического общества М.И. Венюкова – «действительная» государственная граница2), представляющая линию военных крепостей и форпостов. Последние рассматривались в качестве этапов продвижения в Центрально-Азиатский регион (см. ниже Представление генерал-губернатора Западной Сибири И.А. Вельяминова военному министру А.И. Чернышеву от 23 марта 1835 года). Определение границ Омской области демонстрирует важность соотношения политической границы с границей культурно конструируемых метарегионов – европейского и азиатского. Наконец, социально-экономический тип границы образуется в результате столкновения двух жизненных укладов – оседло-земледельческого и кочевого скотоводческого. Основанные на различных социально-правовых нормах (обычном праве и унифицированном законодательстве), эти жизненные уклады с начального момента своего взаимодействия порождают многочисленные противоречия и конфликты3. Используя терминологию современной геополитики, данную типологию возможно объединить в сложносоставной феномен «азиатской границы»4, под которой понимается нестабильное, постоянно изменяющееся пространство, выступающее как база для последующего расширения имперской территории. Применительно к Сибири и Степному краю еще более адекватным кажется определение «евразийская» (а не «азиатская») граница. В книге такого представителя российского евразийского движения, как П. Савицкий, она определяется как укрепленная линия, то появляющаяся, то исчезающая5. Действительно, с начала XVIII века самодержавная власть, руководствуясь преимущественно необходимостью защиты южных территорий государства от набегов казахских кочевников, инициировала строительство «линий» военных укреплений (Сибирской, Иртышской, Колыванской и др.). Последние представляли собой крепости и форпосты, расположенные на достаточно большом расстоянии друг от друга6. Например, Сибирская линия протянулась на достаточно протяженном пространстве от Бухтарминской до Звериноголовской крепости. Практика возведения отдельных оборонительных укреплений, которые впоследствии превратились в административные центры Сибири и Степного края, позволила имперскому центру определить направления последующей экспансии. Н.Ю. Замятина охарактеризовала данную политику как стратегию «оцентрования территории»7. Эта стратегия заключалась в создании отдельных административных опорных пунктов (городов, укреплений) с целью утверждения позиций империи в регионе. Основывая военные пункты, государство утверждало свое право на данное пространство, формировало соответствующую имперскую идеологию, умозрительные, а впоследствии и вполне реальные представления о его принадлежности и полной зависимости от имперского центра. Организация военно-административных единиц значительно опережала процессы торгово-промышленного проникновения в Степной край.
Ознакомительная версия.
