Получив в октябре весть об очередной глубокой депрессии Марии, Филипп срочно отправил Фериа обратно в Англию, чтобы тот был при ней в ее последние дни. Фериа привез с собой португальского лекаря Лодовикуса Нонниуса, считавшегося одним из лучших специалистов в империи. Периоды, когда Мария пребывала в сознании, сейчас бывали настолько редкими, что многие лондонцы считали, что она уже умерла. 4 ноября она оказалась еще способной выдвинуть предложения "Совету о том, какие вопросы следует поставить на очередной сессии парламента, и требовала от советников, чтобы они убедили послов Филиппа на переговорах — в данный момент он пытался заключить с Францией мирный договор — обязательно включить в него пункт о возвращении Англии крепости Кале. Но Мария «уже была настолько слаба», что долго с советниками говорить не могла.
Они теперь каждый день возносили Богу молитвы о спасении королевы и повелели ставить к позорному столбу любого подданного, который скажет, что она умерла.
В обязанности Фериа входило не только находиться у постели умирающей королевы. Теперь, когда Марии оставалось жить самое большее несколько педель, досадная проблема взаимоотношений с ее наследницей Елизаветой не могла оставаться неразрешенной. Последние пять лет Елизавета жила как католичка, по большинство наблюдателей понимали, что, став королевой, она немедленно вернет в Англию протестантизм. Новая королева может изменить также и внешнюю политику, поскольку всем было известно, что французы для нее предпочтительнее испанцев. Однако Елизавета Тюдор была незамужней, и это являлось единственной надеждой Филиппа. Следует подыскать ей супруга, фламандца или испанца, и тогда после смерти Марии Англия не будет потеряна для империи Габсбургов. Хорошо, если бы Елизавета вышла за — муж, скажем, за герцога Савойского. В этом случае Филипп мог надеяться на изменение ее политических пристрастий и сотрудничество в европейской политике.
Фериа покинул Брюссель, вооруженный указаниями «попытаться склонить королеву к тому, чтобы та разрешила своей сестре, леди Елизавете, выйти замуж с надеждой на наследование короны». Это была нелегкая задача, поскольку Мария упорно отказывалась считать Елизавету сестрой и не могла себе даже представить, что дочь Анны Болейн скоро наденет английскую корону. Тем не менее советники пошли навстречу Фериа. Они убедили Марию, что у нее нет выбора. Либо она должна смягчиться и признать Елизавету, либо государство погрузится в хаос гражданской войны. В конце концов Мария неохотно согласилась, и в Хэтфилд были делегированы два члена Совета, чтобы сообщить Елизавете новость: она скоро станет королевой. Одновременно в Хэтфилд прибыла Джейн Дормер с поручением Марии передать Елизавете «замечательные» драгоценности и взять с нее обещание, что она будет поддерживать католическую веру, заботиться обо всех, кто был в окружении Марии, и заплатит королевские долги.
В переговорах о браке Елизаветы посланник Филиппа успеха не достиг. Мария вообще не была в состоянии обсуждать достоинства жениха для своей наследницы, а сама Елизавета к предложению выйти замуж за герцога Савойско-го отнеслась пренебрежительно, заявив графу Фериа, что была бы последней дурой, если бы последовала примеру Марии и вышла замуж за иностранца. Затем ей было сделано весьма необычное предложение: если она согласится остаться католичкой, то Филипп, как только станет вдовцом, сам женится па пей. Елизавета отклонила это. Однако в Брюсселе почему-то все считали, что после смерти Марии Филипп обязательно женится на Елизавете, и фламандские и английские придворные уже перенесли свое внимание на рыжеволосую принцессу, которая должна была скоро стать королевой. Англичане покупали в Антверпене сотни ярдов шелка для нарядов по случаю коронации, а фламандцы постоянно обсуждали предстоящую женитьбу короля.
Вельможи и чиновники в большинстве своем уже покинули Септ-Джеймс и переехали в Хэтфилд, потому что королева угасала. Она больше не могла читать писем Филиппа, которые приносил ей Фериа. У нее едва хватило сил попросить графа передать супругу кольцо в знак ее неумирающей любви. Конечно, Мария ничего не знала о предложении, которое он сделал Елизавете, но по тому, как она «очень много вздыхала», фрейлины считали, что королева умирает скорее «от печальных мыслей», чем от болезни. Однажды, увидев своих приближенных сильно огорченными, Мария попыталась их успокоить тем, что описала образы небесной радости, которые наполняли ее сны. «Королева рассказывала им о том, какие хорошие ее посещают сны. Она видела много маленьких детей, похожих на ангелов, которые играли перед ней, очень приятно пели и дарили неземное утешение». Она говорила, что «всегда нужно иметь в душе святой Божий страх» и постоянно помнить, что человеческие дела — это всего лишь результат Божественного провидения. «Что бы ни случилось, — говорила она своим преданным слугам, собравшимся у ее постели, — вы должны быть уверены, что Господь милостив и все обязательно обернется к лучшему».
Для своего успокоения Мария вспоминала молитву, которую сочинила, чтобы «прочесть в час смерти». «О Боже, Иисус, — молилась она, — который исцеляет всех живущих и дарует вечную жизнь тем, которые умирают в вере! Я, жалкая грешница, отдаю себя полностью Твоей благословенной воле. В надежде па воскрешение я с готовностью и охотно теперь покидаю эту слабую, болезненную и порочную плоть». Она молила Господа даровать ей прощение, милосердие и благодать перенести с достоинством приближение своего последнего часа, «чтобы страх смерти не преодолел слабость моей плоти». «Даруй мне, о милостивый Отец, — заканчивала она, — благодать, чтобы, когда смерть закроет мои глаза, глаза моей души могли по-прежнему видеть Тебя, чтобы, когда смерть отнимет у меня речь, мое сердце по-прежнему могло рыдать и говорить Тебе: In manus tuas Domine, commendo spiritum meum — Господь, в Твои руки я отдаю душу свою».
Сорок лет спустя, далеко в Испании, пожилая герцогиня Фериа, бывшая Джейн Дормер, обливаясь слезами, рассказывала своему биографу, как умирала королева Мария.
«Находясь на пороге смерти, — говорила Джейн, — Мария на рассвете 17 поября все же нашла в себе силы и попросила отслужить мессу в ее спальне. Несмотря на крайне тяжелое состояние, она слушала мессу с великим вниманием, рвением и набожностью, повторяя за священником каждую строку. Казалось, что эта месса возродила королеву к жизни. Ее низкий, резонирующий голос наполнял собой спальню. Miserere nobis, miserere nobis. Dona nobis pacem. После чего королева погрузилась в благочестивые размышления, чтобы затем поклониться телу Христову. А в самый разгар мессы закрыла глаза и вверила свою благословленную душу Господу. Последним, кого увидела моя госпожа, — рассказывала Джейн, — был ее спаситель и искупитель… Не сомневаюсь, что она вскорости после этого узрела его на небесах».
Согласно описанию Джейн, Мария умерла, как и подобает святым мученицам, однако, в соответствии с другими источниками, в том, как приняла королева свою смерть, не было ничего необычного. Мария рассталась с жизнью настолько спокойно, что все, кроме присутствующего лекаря, «думали, что королева погрузилась в сладкий сон». Он один осознал, что она «отошла в мир иной» и, видимо, был единственным, кто зафиксировал момент окончания правления королевы Марии и начало эпохи королевы Елизаветы.
На противоположном берегу реки, в Ламбетском дворце, Поул принял весть о смерти Марии, сам находясь на смертном одре. Эта «окончательная катастрофа» вызвала у него последний приступ, и в тот же день, к семи часам вечера, он тоже умер.
Вполне возможно, что подданные Марии и ощущали какую-то скорбь по поводу ее кончины, но в любом случае очень скоро она сменилась радостью по случаю восхождения на престол новой королевы. Мария умерла где-то между четырьмя и пятью часами утра. К полудню уже «звонили колокола всех лондонских церквей, а к ночи были зажжены уличные костры и вынесены столы, чтобы все ели, пили и радовались новой королеве Елизавете, сестре королевы Марии». Сама Елизавета выслушала весть о смерти Марии спокойно, но затем упала па колени и расплакалась, воскликнув: «Наконец-то Господь смилостивился и сотворил чудо!»
Филипп написал своей сестре в Испанию (где она, к большому неудовольствию Нокса, была регентшей), казалось, потрясенный смертью отца, тетки и жены всего за несколько недель. «Можешь себе вообразить, в каком состоянии я нахожусь? — писал он. — Такое ощущение, что у меня отняли сразу все». Про Марию он добавил: «Пусть Господь милосердный примет ее. Я глубоко скорблю и чувствую, что мне будет ее не хватать». Эти несколько предложений в его письме, несомненно, можно счесть искренними, однако они вставлены в середину длинного абзаца, посвященного детальному обзору мирных переговоров. Даже своей смертью Мария смогла лишь ненадолго отвлечь супруга от государственных дел.
