3. Решение Великобритании вмешаться в войну было результатом секретных планов, которые ее генералы и дипломаты составляли еще в конце 1905 года. Формально у Англии не было никаких “континентальных обязательств” перед Францией. В 1907–1914 годах Грей и другие министры неоднократно утверждали это перед парламентом и в прессе. Либеральное правительство также не считало себя связанным договором 1839 года о соблюдении нейтралитета Бельгии — если бы Германия не нарушила его в 1914 году, его бы нарушила сама Англия. Однако существовало относительно небольшое число генералов, дипломатов и политиков, которые были уверены, что в случае континентальной войны Англия должна поддержать Францию. Исходили они из ошибочных представлений о намерениях Германии, которой они приписывали наполеоновские замыслы. Эти люди были виновны еще и в том, что, вводя в заблуждение Палату общин, они ничего не делали, чтобы приготовить британскую армию к планируемым боевым действиям. Когда 2 августа 1914 года наступил решающий момент, вмешательство Англии совсем не выглядело предрешенным — большинство министров медлили. В итоге они согласились поддержать Грея отчасти именно из страха уступить место консерваторам. Катастрофическую роль — хотя и не для его собственной карьеры — сыграл тот факт, что Ллойд Джордж тогда не поддержал противников вмешательства. Между тем в связи с немногочисленностью британской армии остаться в стороне было бы предпочтительнее для страны. Цели, которые стояли бы перед Германией в случае британского невмешательства, не представляли прямой угрозы империи. Речь шла об уменьшении российского влияния в Восточной Европе, о создании Центральноевропейского таможенного союза и о захвате французских колоний. Все это было вполне совместимо с британскими интересами.
4. Англия не была вовлечена в конфликт волной народного сочувствия к “крошечной Бельгии”. В первые недели военных действий многие записались в добровольцы из-за безработицы, порожденной экономическим кризисом, который вызвала война. Финансовый кризис 1914 года — сам по себе лучшее свидетельство военного пессимизма. В Европе многие встречали войну не с ликованием, а с трепетом: апокалиптические образы встречаются в источниках ничуть не реже, чем патриотическая риторика. Люди узнавали в происходящем Армагеддон.
5. Это определенно была медийная война. При этом пропаганда в меньшей степени была результатом государственного контроля, чем спонтанной самомобилизации прессы, а также ученых, профессиональных писателей и кинематографистов. Сперва пресса процветала благодаря войне, которая позволила множеству изданий резко увеличить свои тиражи. Однако экономические трудности военного времени в итоге отрицательно сказывались на многих газетах. Более того, усилия журналистов и пропагандистов по очернению противника и мифологизации причин войны по большей части не воспринимались солдатами серьезно — эффективность пропаганды была обратно пропорциональна расстоянию до фронта. Действительно укрепляла боевой дух только пропаганда, основанная на правде — как в случае со зверствами в Бельгии или с потоплением “Лузитании”.
6. Державы Антанты экономически намного превосходили Центральные державы: их совокупный национальный доход был на 60 % больше, население — в 4,5 раза больше, они мобилизовали на 28 % больше людей. Вдобавок британская экономика во время войны росла, а германская сокращалась. Компенсировать эту разницу методами экономической войны было невозможно. Однако неэффективность германской экономики военного времени — это миф. Если учесть разницу в ресурсах, окажется, что неэффективно войну вела другая сторона — и в первую очередь Великобритания и Соединенные Штаты. В частности, Англия исключительно неудачно распорядилась своими трудовыми ресурсами, в результате чего изрядная часть квалифицированных рабочих, на которых держалась ее промышленность, оказалась в армии. Многие из них были ранены или убиты. В то же время те, кто остался на заводах или пришел туда работать, получали в реальном выражении больше, чем оправдывала производительность их труда. Это было связано с ростом влияния профсоюзов, в Англии и Франции примерно удвоивших за время войны численность своих членов (в Германии число членов профсоюзов, наоборот, сократилось на 25 %). В период с 1914 по 1918 год Великобритания потеряла из-за забастовок около 27 миллионов рабочих дней, Германия — 5,3 миллиона. Наконец, аргумент о том, что германские военные усилия были подорваны неравномерным распределением доходов и дефицитом продовольствия, также не заслуживает доверия. Группы, сильнее всего пострадавшие от этих факторов, были сравнительно малозначимы: домовладельцы, чиновники, женщины, психически больные и незаконные дети. Не они проиграли войну, и не они устроили революцию.
7. Центральные державы убивали врагов намного успешнее, чем Антанта и союзники. Они убили как минимум на 35 % больше, чем потеряли. Пленных они тоже брали больше — на 25–38 %. Они полностью вывели из строя 10,3 миллиона вражеских солдат, потеряв только 7,1 миллиона. Хотя армии у них были заметно меньше, смертность в них составляла всего 15,7 % мобилизованных, что лишь ненамного превышает смертность у противника (12 %). В любом случае исход войны невозможно объяснить высокой смертностью — в противном случае рухнула бы не Россия, а Франция, а шотландские полки наверняка бы взбунтовались. Это означает, что войну на истощение Антанта проигрывала. Другими словами, ее главная стратегия провалилась почти так же, как ее вторая по важности стратегия — измотать германцев морской блокадой. Между августом 1914 года и июнем 1918 года германцы стабильно убивали и брали в плен больше британских и французских солдат, чем теряли сами. Даже когда летом 1918 года эту тенденцию удалось переломить, дело было скорее в стратегических просчетах Германии, чем в улучшениях у союзников. Насколько успешнее воевали германцы, можно увидеть, если сопоставить военные и финансовые данные: убить одного вражеского солдата стоило Центральным державам 11 345 долларов, а Антанте и союзникам — 36 485 долларов, в три с лишним раза больше.
8. Почему же тогда солдаты продолжали сражаться? Условия на фронте были, несомненно, скверными. Пулеметы, винтовки снайперов, снаряды, штыки и прочие орудия убийства постоянно несли бойцам смерть и увечья. К этому прибавлялись страх, тоска, усталость и дискомфорт: в сырых, кишащих паразитами окопах было хуже, грязнее и гаже, чем в самых худших трущобах. Однако братаний с противником было относительно мало, дезертирство встречалось сравнительно редко в течение всей войны, особенно на Западном фронте, мятежей было немного.
Выглядело бы обнадеживающе, если бы мы могли доказать, что люди сражались, потому что их принуждали к этому гигантские бюрократические машины, разросшиеся до и во время конфликта. Отчасти это, безусловно, было так, но источники ясно демонстрируют, что это относится только к незначительному меньшинству солдат. Смысл военной дисциплины был не в том, чтобы принуждать людей драться, а в том, чтобы воодушевлять их, — отсюда и важность отношений между солдатами и офицерами.
Ситуация выглядела бы по крайней мере приемлемо, если бы, как предполагал Краус, людей заставляла сражаться патриотическая пропаганда, которую распространяли сервильная пресса и циничные журналисты. Однако даже эта гипотеза, очень популярная в то время, кажется неубедительной. Некоторые, разумеется, верили в то, что им говорили их правительства о причинах войны. Однако многие либо не понимали политические аргументы за войну, либо им не доверяли. Причины, по которым они не складывали оружие, были иными.
Боевой дух зависел от бытовых обстоятельств — от наличия теплой одежды, удобного жилья, еды, спиртного, табака, отдыха, досуга, секса и отпусков. Товарищеские чувства также были важным фактором на уровне подразделения. При этом маловероятно, чтобы гомоэротический подтекст играл важную роль, хотя некоторые офицеры, учившиеся в закрытых школах, явно его ощущали. Скорее, природу чувств, которые объединяли солдат в траншеях, характеризуют слова “товарищество” и “братство”, до сих пор сохраняющие отзвук того времени. Впрочем, эти чувства, видимо, присутствовали на каждой из сторон. Важнее были более широкие варианты коллективной идентичности (полковой, региональной и национальной), так как в одних армиях они были ярче выражены, чем в других. Французские солдаты больше чувствовали себя французами, чем российские солдаты — русскими. Есть также основания полагать, что воодушевляющим фактором служила религия. Мотивы священной войны и христианского самопожертвования, эксплуатировавшиеся, несмотря на некоторые различия религиозного характера, священниками по обе стороны Западного фронта, помогали солдатам видеть смысл в резне, в которой они участвовали.
