Помимо того, что в результате американский Сенат отказался ратифицировать Версальский договор, с принципом самоопределения была связана фатальная проблема, заключавшаяся в этнической разнородности Центральной и Восточной Европы, и в особенности в существовании за пределами Германии многочисленной германской диаспоры. Таблица 46 показывает приблизительное распределение немецкоязычного населения в Центральной и Восточной Европе в 1919 году. Мы видим, что за послевоенными границами Германии оказались по меньшей мере 9,5 миллиона немцев — примерно 13 % всего немецкоязычного населения. Эта цифра станет еще больше, если учесть немцев Эльзаса и Лотарингии, Советского Союза (так называемых поволжских немцев) и сообщества с немецким самосознанием за пределами континентальной Европы. На деле Ассоциация германской культуры за рубежом после 1918 года считала, что вне Германии проживают почти 17 миллионов немцев, а нацистская пропаганда позднее говорила о целых 27 миллионах.
Таблица 46. Немецкое население европейских стран ок. 1900 г. (тыс. чел.)
Признание “самоопределения” руководящим принципом мирного договора стало роковым шагом, потому что этот принцип нельзя было применить к Германии, не расширяя ее территорию далеко за довоенные границы. Таким образом, речь шла о выборе между систематическим лицемерием, лишавшим немцев того права на самоопределение, которое гарантировалось всем остальным, и безостановочным ревизионизмом, который должен был бы воплотить в жизнь изрядную часть германских аннексионистских устремлений 1914–1918 годов. С самого начала была заметна непоследовательность: никакого аншлюса Австрии не предполагалось, зато судьбу Шлезвига, юга Восточной Пруссии и Верхней Силезии должны были определять плебисциты. Филип Гиббс отмечал, что именно мирные договоры “с их неуважением к межнациональным границам порождали ненависть и жажду мести, которые неизбежно должны были привести к новой войне” {2224}. В этом он был не совсем прав, важнее было то, что миротворцы апеллировали к принципу самоопределения, применение которого в Центральной и Восточной Европе не могло не приводить к новому насилию. Что должно было из этого получиться, продемонстрировали события на Балканах и в Анатолии, где 1,2 миллиона греков и полмиллиона турок были “репатриированы” — то есть изгнаны из собственных домов. Население Греции увеличилось на четверть, что полностью изменило этнический баланс в греческой Македонии {2225}. Аналогичные перемещения населения происходили — с разной степенью принуждения — и в других регионах. Так, к 1925 году “утраченные территории” рейха покинули 770 тысяч носителей немецкого языка — более одной пятой немецкоязычного населения, жившего там в 1910 году {2226}. В случае с греками критерием фактически была религия. В дальнейшем массовые изгнания были связаны с происхождением — намного более расплывчатой категорией. Особенно уязвимыми оказывались примерно два миллиона лиц, технически не имевших гражданства. В большинстве своем это были беженцы, бежавшие из России от гражданской войны. Среди них было много евреев — еврейские погромы устраивали как белые, так и красные {2227}. Как поступили бы немцы, выиграй они войну, нетрудно себе представить. За создание на территории Латвии и Курляндии немецких “колоний” выступал в 1916 году даже Макс Варбург:
Латышей будет легко эвакуировать. В России само по себе переселение не считается жестокостью. Люди к нему привыкли… Тем инородцам немецкого происхождения, с которыми сейчас так плохо обращаются, можно будет позволить переехать на эти земли и основать там колонии. Их необязательно включать в состав Германии, но достаточно просто привязать к ней как можно крепче, чтобы они снова не перешли на сторону России {2228}.
Однако если для евреев Восточной Европы завоевание сравнительно доброжелательно относившейся к ним Германской империей было предпочтительнее завоевания большевистской Россией, то оказаться под властью Третьего рейха было гибельным.
Некоторые выводы
Целью этой книги было найти ответы на десять вопросов о Великой войне:
1. Была ли Первая мировая война неизбежной в силу влияния милитаризма, империализма, тайной дипломатии или гонки вооружений?
2. Почему военно-политическое руководство Германии отважилось в 1914 году начать войну?
3. Почему военно-политическое руководство Великобритании приняло решение вступить в войну в континентальной Европе?
4. Действительно ли начало войны, как часто утверждают, было встречено массовым энтузиазмом?
5. Способствовала ли пропаганда, особенно в прессе (так считал Карл Краус), продолжению войны?
6. Почему подавляющего экономического превосходства Британской империи оказалось недостаточно для того, чтобы быстро и без помощи американцев разгромить Центральные державы?
7. Почему военное превосходство немцев на Западном фронте не принесло им победу над англичанами и французами?
8. Почему солдаты сражались несмотря на то, что (как уверяет антивоенная поэзия) условия на фронте были скверными?
9. Почему солдаты прекратили воевать?
10. Кто выиграл войну?
Ответ на последний вопрос я дал выше. Выводы, к которым я пришел относительно остальных девяти, можно сформулировать так:
1. Ни милитаризм, ни империализм, ни тайная дипломатия не делали войну неизбежной. В 1914 году в Европе повсеместно отмечался подъем антимилитаристских настроений. Предприниматели — даже такие “торговцы смертью” вроде Круппа — не были заинтересованы в большой европейской войне. Дипломатия, тайная и явная, успешно разрешала конфликты между державами, справляясь в том числе с разногласиями между Великобританией и Германией по колониальным и морским вопросам. Британско-германские отношения не породили собственной Антанты в основном потому, что Германия, в отличие от Франции, России, Японии или США, не выглядела непосредственной угрозой для Британской империи.
2. Готовность Германии пойти в 1914 году на риск европейской войны не была вызвана гордыней и мечтами о власти над миром. Германское руководство скорее чувствовало свою слабость. Оно понимало, что не сможет выиграть гонку вооружений ни на суше, ни на море. Накануне войны совокупный тоннаж британских кораблей относился к тоннажу германских как 2,1:1; вооруженные силы России, Франции, Сербии и Бельгии относились по численности к вооруженным силам Германии и Австро-Венгрии как 2,5:1. Причем дело было не в разнице экономических потенциалов, а в политических и бюджетных ограничениях. Сочетание относительно децентрализованной федеративной системы с демократическим национальным парламентом фактически не позволяло рейху догнать по оборонным расходам своих более централизованных соседей. Более того, к 1913–1914 годам, после полутора десятилетий, за которые национальный долг увеличился на 150 %, рейху стало затруднительно привлекать заемные средства. Поэтому в 1913–1914 годах Германия тратила на оборону только 3,5 % от своего валового национального продукта — притом что Франция тратила 3,9 %, а Россия — 4,6 %. Как ни парадоксально, если бы Германия в действительности была столь же милитаристской, как Франция и Россия, у нее было бы меньше оснований чувствовать себя в опасности и делать ставку на превентивный удар, по красноречивому выражению Мольтке, “пока она еще более или менее способна выдержать это испытание”.
