полосатой пижамы, – а кому-то даже пришлось надевать ненавистную эсэсовскую форму… Во многих лагерях причитающиеся людям 2 тысячи калорий выдаются в виде черного, сырого и чрезвычайно неаппетитного хлеба. У меня сложилось твердое впечатление, что значительная часть немецкого населения получает более вкусную и разнообразную пищу, нежели
displaced persons». [65]
В своем отчете Харрисон пришел к выводу, что его соотечественники вели себя ненамного лучше, чем немцы: «Похоже, мы обращаемся с евреями точно так же, как с ними обращались нацисты. Разница заключается лишь в том, что мы их не уничтожаем. Они по-прежнему содержатся в концентрационных лагерях, только охраняют их теперь не эсэсовцы, а наши солдаты. Напрашивается вопрос: не думают ли немцы, наблюдая все это, что мы продолжаем нацистскую политику или по крайней мере одобряем ее?» [66]
Доклад Харрисона принес некоторые положительные результаты. Самым важным из них, пожалуй, было то, что спасшихся от уничтожения евреев разместили в особых лагерях, отделив их от поляков и украинцев. Харрисон долго не решался удовлетворить это требование еврейских DP: ему было не по себе при мысли о новой сепарации евреев, но, поскольку многие из них в обычных, этнически смешанных, лагерях подвергались антисемитским нападкам со стороны представителей восточноевропейских народов, он все же добился принятия решения о создании чисто еврейских лагерей. Поскольку «евреи как таковые (а не как граждане своих стран) гораздо больше пострадали [от нацистов], чем нееврейские представители германской или других национальностей», теперь они заслуживают привилегированного положения, считал Харрисон.
И без того напряженная ситуация в лагерях осложнилась еще и в связи с тем, что, начиная с лета 1946 года, когда военная администрация изо всех сил старалась отправить на родину как можно больше DP, в Германию хлынул поток еврейских беженцев из Восточной Европы, особенно из Польши. Их было свыше 100 тысяч человек – к таким масштабам миграции никто не был готов. И по горькой иронии судьбы именно Мюнхен, столица национал-социалистического движения, стал промежуточной станцией массового исхода евреев из Восточной Европы. Нет, они не хотели остаться в Германии, их конечной целью была Америка или Палестина. Но занятая американцами Бавария казалась им своего рода американским эксклавом в Европе, откуда было легче добраться до Земли обетованной. А если этот план и оказался бы утопией, все равно они чувствовали себя в контролируемой американцами Германии в гораздо большей безопасности, чем в Польше, где летом 1945 года, всего через два месяца после окончания войны, им пришлось пережить сразу несколько погромов. Те немногие уцелевшие польские евреи, что испытали на себе все ужасы нацизма, снова подверглись жестокому преследованию, на этот раз со стороны поляков. Некоторые из них, избежав ареста и немецкого плена, скрывались в польских лесах, а кое-кто и в России или на Украине, подвергаясь не меньшей опасности и живя на нелегальном положении. Других освободила из концентрационных лагерей стремительно наступавшая Красная армия, и они вернулись в Галицию или Литву, в свои родные места. Однако родиной эти места называть было трудно: их семьи и друзей уничтожили немцы, их города и села лежали в руинах. Поляки нередко встречали их враждебно и даже агрессивно. Эту агрессию питала жестоко униженная во время немецко-фашистской оккупации национальная гордость, которая теперь снова расцвела пышным цветом.
В Кельце, в 180 километрах от Варшавы, через год после окончания войны произошла ужасная трагедия. Из 25 тысяч евреев, проживавших в этом городе до войны, назад вернулось всего 200, то есть лишь сотая часть. Но и этого оказалось достаточно, чтобы спровоцировать взрыв злобы их бывших сограждан. В июле 1946 года местные антисемиты принудили десятилетнего мальчика заявить, что он был похищен евреями и стал жертвой сексуального насилия. В результате разъяренная толпа убила сорок и тяжело ранила восемьдесят евреев. Это окончательно убедило большинство уцелевших во время войны польских евреев в том, что здесь у них нет будущего. Треть из них бежали в оккупированную Германию и – отчасти самостоятельно, на свой страх и риск, отчасти при поддержке агентов еврейских благотворительных организаций – окольными путями пробивались в Баварию.
Таким образом, когда миллионы польских DP еще только возвращались на родину, навстречу им устремились потоки их еврейских соотечественников, которые заняли только что освободившиеся места в лагерях. Исход польских евреев активно поощряло находившееся в Лондоне польское правительство в изгнании, а также еврейская организация «Бриха» («Бегство»), занимавшаяся переправкой евреев из Восточной Европы в подмандатную Палестину. Целью этой организации было побудить как можно больше евреев-DP переехать в Израиль, чтобы оказать серьезное давление на американцев и заставить их добиться у британцев снятия запрета на переселение евреев в Палестину. [67]
Бегство польских евреев в Германию относится к числу самых потрясающих миграций в то сложное время, прошедшее под знаком изгнаний и депортаций. Искать прибежища не где-нибудь, а в стране нацистов было для многих евреев еще и тяжелым моральным испытанием, на которое они решались лишь потому, что оккупированная Бавария была в их глазах уже не немецкой, а американской. И все же восточноевропейские евреи на удивление быстро сориентировались и адаптировались в стране своих поверженных врагов. Свой главный лагерь они устроили в мюнхенском районе Богенхаузен. Там, рядом с улицей Мёльштрассе, неподалеку от черного рынка, возник маленький торговый центр из сотни дощатых ларьков, многим напоминавший канувший в Лету базар на улице Налевки в Варшаве. В этих ларьках можно было приобрести шоколад, кофе, дамские чулки, морфий и любые консервы – почти все это из запасов оккупационных войск. Мюнхенцы были и рады этому явлению, и в то же время неприятно поражены: они в меру сил участвовали в этой торговле, старались извлечь максимум выгоды и все же постоянно чувствовали себя обделенными, как это бывает на любом черном рынке. [68]
На Мёльштрассе бок о бок с немецкими спекулянтами торговали греки, венгры и чехи, но главную скрипку в этом оркестре играли польские евреи. Их обвиняли во всех смертных грехах. Людей в кафтанах и с пейсами мюнхенцы раньше видели только на нацистских карикатурах, и их реакция на этих «персонажей» была весьма далека от искреннего радушия. Один современник воспоминал: «Довоенные евреи, которые здесь жили, были очень умными, вежливыми, необыкновенно приветливыми и благородными людьми. Те же, что приехали сюда после войны, не имели с ними ничего общего; среди них было полно разного рода проходимцев». «Довоенные» евреи стали теперь «хорошими» евреями, которым многие были бы рады, а новые – «плохими», которые всех только раздражали. Это были, как писал один мюнхенец, вовсе не те, что подвергались преследованиям, а, скорее, «отбросы общества, подонки, выродки и оборванцы, которых никто никуда не угонял, которые сами, просто не желая трудиться, притащились сюда из Восточной Европы – многие даже нелегально – и хозяйничают как у себя дома». [69]
