Также им было отмечено, что книга А. А. Куника «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen» «составляет эпоху в истории решения» варяжского вопроса. Но при этом Томсен не сказал, либо не зная этого факта, либо преднамеренно закрывая на него глаза, что ее автор сделал в 1862 г. под воздействием критики Гедеонова многозначительное признание: «...Я должен теперь первую часть своего сочинения объявить во многих местах несоответствующею современному состоянию науки, да и вторую часть надобно, хоть в меньшей мере, исправить и дополнить» (а ведь в этом труде Кунику, как утверждается в норманистской историографии, «удалось тверже обосновать и развить учение о скандинавском происхождении князей, основавших русское государство»[244]). Говоря, что в сагах нет прямого упоминания об его основании, исследователь пояснил: «Это событие прошло на Севере сравнительно незамеченным, тем более что центр литературы саг, Исландия, был слишком удален от самой сцены события»[245].
В 1877 г. Д.И.Иловайский вновь подчеркнул, что норманская теория имела, «кроме укоренившейся привычки, наружный вид строгой научной системы» и что хотя критика Гедеонова наносит ей «неотразимые удары», заставившие ее сторонников сделать «некоторые довольно существенные уступки», но собственная версия ученого происхождения варягов вряд ли имеет «какую-либо будущность в нашей науке». В том же году Н.И. Костомаров, рассматривая в обзоре исторической литературы за 1876 г. исследования Д. И. Иловайского («История России. Киевский период. Т. I. Ч. 1»; «Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю»), И.Е.Забелина («История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1.») и С. А. Гедеонова («Варяги и Русь»), особо отметил труд последнего.
Указав, что автор «владеет чрезвычайною эрудициею и отличается беспристрастною здравою критикою, глубокомыслием и проницательностью», рецензент резюмировал: Гедеонов «разбивает в пух и прах всю так называемую норманскую систему и совершает свой подвиг с изумительным искусством». Норманизм, пишет он, окончательно разбит, рассеян, уничтожен «и притом не на основании предположений и соображений, а при помощи исторических фактов и логических умозаключений, какие только возможны под пером человека, обладающего громаднейшею ученостью и начитанностью». И если бы Г.З. Байер, А.Л. Шлецер, И.Ф. Круг, М.П. Погодин, заключал Костомаров, «могли восстать из гробов и ополчиться против нового врага своих теорий, если бы к ним пристали и другие до сих пор здравствующие норманисты, то, при всех своих усилиях, не могли бы они уже поднять из развалин разрушенного г. Гедеоновым здания норманской системы», и что его монография «останется одним из самых капитальных памятников русской науки»[246].
В 1877 г. норманист И. И. Первольф, довольно жестко критикуя сочинения Гедеонова и Забелина, во-первых, сказал, что «в последние времена поборники норманской теории значительно усмирились». Во-вторых, он буквально высмеял крайности норманской теории времени А. Л. Шлецера, Н. М. Карамзина, И.Ф. Круга, М.П. Погодина, указав при этом то обстоятельство, которое давало ей невиданный вотум доверия: «Всякий, кто не верил в норманскую гипотезу... прослыл за еретика. Русь, Русская Правда, болярин или боярин, вервь, град, ряд, полк, весь, навь, смерд, вено и проч., все это оказывается поклонниками Одина и Тора, да и этот последний житель Валгалы едва ли не переселился на берега Днепра, переменив только фамилию в Перуна»[247].
В 1878 г. выдающийся лингвист И.И.Срезневский, убежденный в норманстве варягов, констатировал, говоря о книге Гедеонова «Варяги и Русь»: «На это произведение нельзя не глядеть с особенным уважением. Это - плод огромной научной работы, потребовавшей и много времени, и самоотверженной усидчивости, и разнообразной начитанности, и еще более разнообразных соображений, а вместе с тем и решимости бороться с такими силами, которых значение окрепло не только их внутренней стойкостью, но и общим уважением». В 1879 г. И.Е.Забелин назвал еще одну причину, создающую весьма питательную среду для норманистских воззрений в России: «Норманны - имя очень важно и очень знаменито в западной истории, а потому и мы, хорошо выучивая западные исторические учебники и вовсе не примечая особенных обстоятельств своей истории, раболепно, совсем по-ученически, без всякой поверки и разбора, повторяем это имя». Здесь же он отметил, что норманисты, «одержимые немецкими мнениями о норманстве руси и знающие в средневековой истории одних только германцев», никак не желают допустить связей восточных славян с их южнобалтийскими сородичами[248].
В 1880 г. А.М. Кубарев и Д. И. Иловайский указали, что работа датчанина В. Томсена не представляет собой «чего-либо самостоятельного», а есть «самое поверхностное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А.А.Куника», причем автор, в силу «своей отсталости», повторяет, отмечал Иловайский, такие доказательства последнего, от которых тот уже отказался. Вместе с тем Иловайский сказал, что если норманская теория имеет «за собой хотя некоторые основания», то еще менее состоятельна «славяно-балтийская теория руси» С. А. Гедеонова и И.Е. Забелина. По его словам, «мы считаем ее настолько безнадежною, что не желаем тратить время на ее опровержение»[249].
В 1881-1882 гг. К.Н. Бестужев-Рюмин в лекциях по историографии и очерках, посвященных анализу жизни и творчества В. Н. Татищева, А. Л. Шлецера, Н.М. Карамзина, М.П. Погодина, констатировал, во-первых, что «несмотря на протесты некоторых историков, приходящих в ужас от утверждения, что немцы создали у нас историческую науку, должно сказать, однако, что немцы действительно положили у нас начало этой науке», при этом первым из них называя то И. X. Коля, занимавшегося церковной историей, то Г. 3. Байера, то Г. Ф. Миллера. Во-вторых, Байер «нашел ученое доказательство происхождения варягов из Скандинавии», но при этом «неясно, различая годные источники от негодных и говоря иногда то, что смешно каждому русскому человеку (хотя бы производство «Москвы» от «мужика»)», что Миллер, «умный и трудолюбивый, принес огромную пользу как собиратель материала и даже в некоторых эпохах как толкователь (в Смутном времени)», что Шлецер, являясь «действительным учителем и исторической критике, и историческим воззрениям... видел все спасение в немцах и все понимал только в западных формах: оттого, оказав великие услуги русской науке, этот учитель внес в нее и много заблуждений, с которыми еще и в наше время приходится бороться».
Так, его критика «есть критика здравого смысла и во многом уже неудовлетворительна. Преданию, мифу он не дает никакого значения - все это басни, и для него народное предание стоит на одной доске с вымыслом книжника; развитию идей он не дает никакой цены», что он со значительной долей пристрастия передает историю «науки исторической в России», что, «увлекаясь гордостью своего немецкого патриотизма», «внес большую смуту в умы», показав славян до прихода скандинавов похожими «на американских дикарей», которым пришельцы «принесли веру, законы, гражданственность», тем самым представив, повторил исследователь сказанное в 1872 г., «русскую историю в ложном свете». «Странно, - продолжает далее Бестужев-Рюмин, - что это повторял Погодин. Из этой мысли вышел и Каченовский, утверждавший недостоверность источников первоначальных времен на том основании, что показания их как будто не подходят к такому взгляду.... Но пора же понять, что взгляд этот отжил и противоречит не только показаниям... источников, но и непререкаемым свидетельствам археологии».
В Татищеве автор видел «первоначальника русской исторической науки», человека, который «стоит в самом начале нашей исторической науки и работает почти что один на поле, совершенно неразработанном. Грустно только думать, что так долго мы его не знали или, что еще хуже, пренебрегали им». И, как заключал Бестужев-Рюмин, «он поставил науку русской истории на правильную дорогу собирания фактов; он обозрел, насколько мог, сокровища летописные и указал дорогу к другим источникам; он тесно связал историю с другими сродными ей знаниями». Ломоносов, по его словам, увлеченный патриотическим чувством, «из патриотизма стал доказывать, что шведы, с которыми мы воевали, не могут быть предками наших князей», что он и против плана Шлецера по обработке русской истории 1764 г. «восстал со стороны национальной», а Погодина назвал «ревностным учеником» Шлецера, принявшим все крайности его концепции[250].
В 1884 г. М. О. Коялович, говоря о «зле немецких национальных воззрений на наше прошедшее», широко разлившемся в науке «под видом научности» и приведшем к торжеству и в ней и в обществе мысли, что признавать норманизм - «дело науки, не признавать - ненаучно», охарактеризовал Байера как человека «великой западноевропейской учености», но совершенным невеждой в «русской исторической письменности». По оценке историка наука долго платила непомерно высокую дань «немецкому патриотизму» и заблуждениям Шлецера. Назвав его план разработки летописей удачным и указав что в его основе лежит труд Татищева, Коялович высказал невысокое мнение о самом итоге этого проекта - многотомном «Несторе» Шлецера «Пали» перечислял он, желание автора восстановить подлинный текст ПВЛ его утверждения о диком состоянии восточных славян до призвания варягов о невозможности найти что-либо верное в иностранных источниках, большей частью даже его объяснения текста летописи, его предубеждения против позднейших летописных списков, и удержал значение лишь «его научный прием т. е. строгость, выдержанность изучения дела».
