Ситуация с авторством Нестора выглядит значительно лучше. Ведь о нем имеются и дополнительные данные: ему принадлежат «Житие Феодосия» и «Чтение о Борисе и Глебе». Однако именно это обстоятельство послужило источником новых сомнений по поводу авторства Нестора «Повести временных лет».
Исследователи, пытавшиеся оспорить участие автора житийных сказаний монаха Печерского монастыря Нестора в составлении русской летописи, аргументируют это совершенно разной стилистической манерой изложения, наличием разночтений в «Повести временных лет» (статьи 1051, 1065, 1074 и 1091 гг.) и «Житии», а также тем, что его участие в летописании засвидетельствовано только в Патерике.[142] Что касается приемов творчества, то они диктовались жанром произведений. «Житие» писалось по одним канонам, а летопись по другим. Не знай литературоведы, что «История Пугачева» написана А. С. Пушкиным, наверное, сбились бы с ног в поисках ее автора. Более существенным кажется вопрос о разночтениях. А. Г. Кузьмин насчитал десять таких расхождений между «Житием Феодосия» и летописью. Конечно, это серьезно, но, если бы он попытался выполнить ту же работу на творчестве кого-либо из летописеведов, таких разночтений было бы гораздо больше.{5}
Нет сомнения, что «Житие Феодосия» писалось как литературное произведение и это не обязывало его автора к протокольно-точным записям и формулировкам. К тому же у нас не может быть уверенности в том, что все эти разночтения не появились в результате позднейшей редакции летописи. Ведь знаем же, что «Повесть временных лет», независимо от того, кто был ее автором, не сохранила свою первозданную оригинальность.
Существенным расхождением между «Житием Феодосия» и летописной статьей 1051 г., которое ставит под сомнение их принадлежность одному автору, является сообщение о времени его прихода в монастырь. В статье он утверждает, что пришел в 17 лет к Феодосию, а в «Житии» — что это было при игумене Стефане. «Приатъ же быхъ въ нь (монастырь. — П. Т.) преподобнымъ игуменомъ Стефаномъ, и кого же отъ того постриженъ быхъ, и мнишескиа одѣжда сподобленъ, пакы иже на диаконский санъ возведенъ сый от него».[143]
Здесь необходимо внести ясность в два историографических стереотипа, кочующих из работы в работу. Во-первых, вопреки утверждению историков автор летописной статьи 1051 г. не говорит о своем пострижении в монастырь преподобным Феодосием. Приход в монастырь и пострижение в нем события не единовременные. Об этом свидетельствует сам Нестор в «Житии Феодосия». Согласно ему, человек, пришедший в монастырь, какое-то время привыкал к монастырским порядкам и ходил в своих одеждах. Затем его одевали в монашеское платье и испытывали трудными церковными службами. Только после всех этих испытаний осуществлялся обряд пострижения в монастырь и облачения в монашескую мантию.[144] Во-вторых, автор «Жития Феодосия» нигде не утверждает, что он не видел Феодосия, он только говорит, что его принял и постриг в монастырь Стефан.
Не исключено, что в этом пространном житийном сообщении содержится ключ к разгадке расхождения между летописью и «Житием». В монастырь Нестор пришел еще при Феодосие, возможно уже перед самой его кончиной, но был препоручен Стефану, который и произвел над ним через какое-то время обряд пострижения. Еще позже, когда Стефан был игуменом, он высвятил Нестора на диакона. Разумеется, у нас нет полной уверенности, что так все и было на самом деле, но думаем, что так могло быть. Если бы преподобный Феодосий сам описал свой приход в Печерский монастырь и пострижение в нем, то он бы отметил, что принял его Антоний, а обряд пострижения совершил Никон. И если бы это сообщение оказалось разорванным в составе двух разных текстов, наверное, последующие историографы столкнулись бы с аналогичными затруднениями в определении их авторства.
Вряд ли есть достаточно оснований относить определение Несторового авторства «Повести временных лет» только на счет патриотизма позднейших печерских книжников. Какой смысл в этом? Разве им было не все равно, если бы этим автором явился, скажем, Иоанн или еще кто-то из печерской братии?
Больше всего в этом подозревается Касиан, дважды редактировавший Патерик в 60-х годах XV в. и приписавший монаху Нестору ряд повестей, в том числе и о начале Печерского монастыря. Исследователи справедливо сомневались, что у Касиана были какие-то древние тексты с авторством Нестора, однако, думается, неоправданно распространили свое сомнение и на его причастность к летописанию вообще. В Арсеньевской редакции, дошедшей до нас в рукописи 1406 г., об этом сказано вполне определенно: «Нестеръ, иже написа лѣтописець». Д. И. Абрамович считал эту приписку вполне авторитетным свидетельством того, что Нестор имел какое-то отношение к нашему древнему летописанию.[145] Это тем более справедливо, что редакция эта, как полагают исследователи, вполне может соответствовать оригиналу XIII в.
Решение проблемы авторства «Повести временных лет» в значительной мере связано с анализом главным образом статей 1015, 1051, 1065, 1074, 1091 и 1096 гг., а также недатированного введения. Разноречивые результаты такого анализа, чаще ставящие под сомнение участие Нестора в составлении летописи, чем подтверждающие его, вынуждают исследователей вновь и вновь обращаться к этим текстам.
Статья 1015 г. Памятуя о том, что Нестору принадлежит «Чтение о Борисе и Глебе», исследователи изначально склонны были относить к его авторству и статью 1015 г. «Повести временных лет», повествующую об трагическом убийстве сыновей Владимира Святославича. Со временем появились сомнения в том, что автором «Чтения» и статьи 1015 г. является одно лицо. Основанием для этого послужили разночтения в обоих текстах. Ситуацию еще больше усложнило наличие «Анонимного сказания о Борисе и Глебе», которое, как казалось еще П. Казанскому, ближе к летописной статье 1015 г.[146] Исследователи не смогли определиться в том, какой из этих трех текстов появился раньше, а следовательно, и оказал влияние на остальные. С. А. Бугословский полагал, что «Анонимное сказание» возникло в последние годы княжения Ярослава Владимировича и Нестор пользовался им при написании своих текстов.[147] А. А. Шахматов склонялся к мысли, что в основе «Чтения» и летописной статьи 1015 г. находился общий источник, читавшийся уже в Древнейшем своде.
Посвятив специальное исследование «Анонимному сказанию», Н. Н. Воронин пришел к выводу, что более ранним произведением следует считать «Чтение о Борисе и Глебе» Нестора.[148] Польский историк А. Поппе считает, что «Чтение» и «Сказание» произведения независимые одно от другого. Что касается статьи 1015 г., то она появилась при создании Начального свода, хотя впоследствии могла подвергаться редакциям и переработкам. А. А. Шахматов утверждал, что первичный текст статьи 1015 г. Древнейшего свода был уточнен и дополнен составителем Начального свода, хотя и обратил внимание на то, что «в Несторовом сказании, в той его части, которая не имеет прямого отношения к Борису и Глебу (в начале сказания), оказываются места общие с летописью, сильно ее напоминающие».[149]
Скорее всего над составлением статьи 1015 г. действительно трудилось не одно поколение летописцев. Но был среди них и Нестор, чье редакторское участие прослеживается при сопоставлении текстов «Чтения» и летописи. Эта работа хорошо выполнена А. А. Шахматовым и нет нужды приводить здесь примеры смысловых и текстуальных совпадений обоих памятников. Может быть, стоит только отметить поразительное тождество вопроса в летописи и в «Чтении», вложенного в уста развозившим по городу милостыню: «Кде болнии и нищь, не моги ходити? Тѣмъ раздаваху на потребу».[150]
Статья 1051 г. В свое время А. А. Шахматов, пытавшийся обосновать участие Никона в печерском летописании и даже выделившего его авторский свод 1073 г., относил на его счет и сказание о начале Печерского монастыря. Первоначально оно находилось якобы в летописной статье 1062 г., а затем перенесено позднейшим редактором в статью 1051 г.[151]
Непредубежденный анализ сказания не позволяет принять этот вывод. В тексте есть места, которые дают серьезные основания вообще сомневаться в том, что к этой статье имел отношение Никон Печерский. Рассказывая о пресвитере Иларионе, летописец заметил, что тот ходил с Берестового на Днепр, на холм, «кдѣ нынь ветхый манастырь Печерский».[152] Аналогично уточняется и место великой пещеры Антония: «Яже суть и до сего дне в печерѣ подъ ветхимъ манастыремь». После передачи игуменства Варлааму Антоний выкопал новую пещеру («еже есть подъ новым манастырем»), в которой и умер. Далее летописец отмечает: «В ней же лежать мощѣ его и до сего дня».[153]
