дворов, с держателей которых собственник собирал ренту. Барское владение было как правило невелико, в нем работали дворовые (рабы и вольноотпущенники в раннее Средневековье, слуги, наемные работники), и отработочные повинности крестьян в этих условиях не могли получить значительного развития
10.
Медленность становления феодальных отношений была связана с исключительной устойчивостью доклассовых форм общества: как пережитки общинно-родового строя и «военной демократии», так и патриархальное рабство существовали долго и в феодальный период. Можно говорить о многоукладности общественного строя средневековой Норвегии, имея, однако, в виду, что начиная с XI—XII вв. иные формы общественной организации играли все более подчиненную роль по сравнению с феодальной системой и видоизменялись под ее воздействием. В частности, институт одаля — наследственной собственности на землю большой семьи сохранялся в Норвегии на протяжении всего Средневековья, даже и после распада больших семей, но с течением времени был отчасти приспособлен к нуждам феодальных слоев общества (духовенства, верхушки бондов-хольдов)11. Одной из важных особенностей процесса становления феодального строя в Норвегии было то, что формирование крупной земельной собственности началось здесь в период, когда земельная собственность бондов до конца еще не превратилась в аллод — свободно отчуждаемую форму землевладения12. Тем не менее сохранение многих и весьма цепких пережитков родового уклада в сфере поземельных отношений не помешало возникновению системы феодальной эксплуатации крестьянства.
Говоря об источниках своеобразия норвежского феодализма, нельзя обойти такой важный момент, как положение в обществе складывавшегося здесь господствующего класса. Католическая церковь долгое время с большим трудом должна была преодолевать сопротивление населения христианизации, а затем и препятствия, которые на пути церковного обогащения ставило старинное народное право, в том числе право одаля, практически запрещавшее отчуждение земли за пределы круга сородичей. Земельные собственники в Норвегии в большинстве не скопили в своих руках таких огромных владений, как это имело место в других странах, сплошь и рядом они обладали землями, пожалованными им королем во временное условное владение, и не могли свободно ими распоряжаться или закрепить их за собою в наследственную собственность. Иными словами, они не добились самостоятельности по отношению к королю13. Сохранение личной свободы норвежскими бондами, сколь ущербной и урезанной она ни стала с течением времени, служило препятствием на пути их полного подчинения власти господ. Судебный иммунитет и вотчинная юрисдикция не нашли почвы в Норвегии. Норвежский крестьянин сохранял в своих руках оружие и нес военную службу по приказу короля, — это не могло не придавать его отношениям с господствующим классом специфического оттенка, ибо, не обладая монополией в военном деле, крупные землевладельцы должны были в большей мере считаться с крестьянством, чем феодалы в других странах. Хотя тинги — народные сходки в округах и областях постепенно утратили демократический характер и оказались под контролем знати, все же к голосу бондов на них до XIII в. в какой-то степени приходилось прислушиваться даже самому королю14.
Все эти обстоятельства нужно иметь в виду при оценке норвежского феодализма.
Рассматривая положение крестьян в феодальном обществе в Норвегии, необходимо разграничивать две проблемы, тесно связанные между собой, но все же различные. Первая — это проблема лейлендин-гов — держателей чужой земли. Вторая — проблема крестьянства в целом, независимо от прав на землю отдельных его категорий и их отношения к крупным землевладельцам. Проблему лейлендингов я рассматривал в статье «Норвежские лейлендинги в X—XI вв. (К вопросу о феодально зависимом крестьянстве в Норвегии) // Скандинавский сборник. ѴП. Таллин, 1963. С.7—43», к которой и отсылаю читателя. Ограничусь лишь упоминанием вывода о том, что при всем своеобразии своего положения лейлендинг находился все же в такой зависимости, которая вполне может быть расценена как одна из форм зависимости феодальной. То обстоятельство, что лейлендинги не утратили своей личной свободы, не может, на мой взгляд, помешать считать их феодально-зависимыми держателями, ибо совершенно ошибочно полагать, будто бы феодальная зависимость не только ограничивала личную свободу крестьянина15, но и совершенно ее исключала. Однако весьма существенно уточнить реальное содержание свободы норвежского крестьянина в феодальный период.
В раннее Средневековье норвежские бонды были полноправными свободными людьми. Полноправие бонда обеспечивалось принадлежностью его к роду, предоставлявшему ему защиту и помощь, к домовой общине-большой семье, в составе которой он трудился и владел своим имуществом, в том числе и землею, и к племени: в качестве соплеменника он участвовал в общественных делах, в самоуправлении, даже в выборах конунга. Бонд в доклассовом обществе был не только землевладельцем и скотоводом, но и воином, членом народного собрания. Прогресс производства и частной собственности в «эпоху викингов» (IX—XI вв.) послужил основой для разложения общинно-родовых отношений. Выделилось самостоятельное крестьянское хозяйство, большинство бондов превратилось в крестьян, поглощенных сельскохозяйственным трудом. Все увеличивавшееся число крестьян утрачивало права собственности на землю, становилось лейлендингами. Вместе с тем укрепилось общественное влияние наиболее зажиточных собственников, живших за счет труда рабов, вольноотпущенников, слуг и лейлендингов. Поляризация общества, которая вела к становлению феодального строя, подорвала основы былого полноправия и равноправия бондов. Носителями полноправия становились одни лишь хольды, т.е. немногочисленный высший слой бондов, округливших и приумноживших свои владения. Если в сохранившихся фрагментах законов Эйдси-ватинга и Боргартинга, рисующих общественные отношения в юго-восточных частях Норвегии XI — начала XII в., бонд выступает еще в качестве полноправного человека, то законы Гулатинга и Фростатинга, которые дошли до нас в редакциях XII и XIII вв., закрепляют это полноправное положение за одними лишь хольдами; следовательно, бонды, не утратив личной свободы, более не являлись равноправными хольдам и знати, они уже не были полноправными. Их свобода носила ограниченный характер, то была ущербная, неполноценная свобода.
В основе различия между хольдом и бондом, насколько можно судить по источникам, лежало различие в землевладении: хольд был одальманом, владельцем наследственной земельной собственности — одаля, тогда как к бондам причислялись обладатели земли, одалем не считавшейся («купленной» или «благоприобретенной земли»), либо лейлендинги, вовсе лишенные собственных участков. Юридические различия между простыми бондами и хольдами выражались в неравенстве размеров вергельдов и других возмещений, в преимущественных правах хольдов в судебном разбирательстве, соприсяжничестве и т.д. Хольды или близкие к ним по положению бонды называются в памятниках «лучшими бондами», «могучими бондами», «сильными людьми». Тем самым массу остальных бондов, будь то мелкие землевладельцы крестьянского типа или лейлендинги, относили к «худшим», «слабым», «маломощным», «худородным». Решающую роль в местном управлении приобрели «лучшие» люди, с ними король считался в первую очередь. Со времени гражданских войн конца XII и начала XIII в. короли из дома Сверрира искали опору именно среди хольдов и могучих бондов,
