Когда же немцам сказали, что старая культура и вера гроша ломаного не стоит, тут они (масса) и вовсе зашлись от восторга. Ниспровергатели взорвали то, чему немцев учили поклоняться ранее (классику). А. Белый в «Кризисе культуры» верно подметил, что Ф. Ницше «взорвал сам себя; он взорвал в себе «немца»… взорвал в себе «доброго»… он взорвал человека в себе» («Формы… старого общества будут взорваны»), и что тем самым немецкий философ подложил под устои немецкого общества динамит («Я динамит… Я знаю свой жребий»). Доброго в Европе если и было, то оно размазано тонким слоем по городам и весям, так что и в лупу не разглядишь. Война, как мы не раз уже имели возможность убедиться, всегда бушевала в душе европейца (явно или скрытно). Поэтому Ф. Ницше и возомнил себя этаким пророком, духовным Зигфридом, что развяжет в мире последнюю всеуничтожающую войну. А. Белый пишет: «Он пытался быть Зигфридом: есть легенда, что Вагнер, осознавая героя, зарисовал в нем черты экс-профессора Ницше, поднявшего над Европою на рубеже двух эпох страшный меч – меч духовной войны».[689] К сожалению, это не был глас вопиющего в пустыне. Немцы охотно ему вняли.
Пример Германии продемонстрировал всю сложную противоречивость европейского прогресса. Древние были правы, говоря: «Кто успевает в науках, но отстает в нравах, тот больше отстает, нежели успевает». Поэтому грамотному, мужественному, талантливому, здравому русскому, что иной раз и 10 басурман запросто «заткнет за пояс» (если не станет жертвой своей доверчивости к Западу иль не сопьется), нет нужды следовать совету путаника Розанова, требующего, с одной стороны, чтоб немцы посекли нас, «если это им в радость – ничего», с другой – утверждавшего, что «немецкая наука, которая, как ангел, осветила Европу XIX века, есть, однако же, Ангел какой-то бескрылый, чуть-чуть тупой и толстый, даже в их Гегелях и Кантах, т. е. вершинах».[690]
Эрнст Барлах. Памятник павшим. 1931.
Нельзя согласиться, когда с вызовом говорят, что, дескать, русским царем может быть разве что только немец (Ю. Лотман). Несусветная глупость, хотя и сказанная умным человеком. Пора уж самим быть царями в своем отечестве. Вот и философ Вл. Соловьев в последних работах выражал неумеренные восторги, приветствуя приход германского Зигфрида, а также проповедовал крестовый поход против желтой расы, зловеще намекая при этом, что «крест и меч – одно».[691]
А что происходило среди «западников» – дворянства, купечества, интеллегенции России в последней трети XIX, а затем и в начале XX вв.? Это был сплошной психический надлом, неврозы и психозы. Было бы интересно взглянуть на наше общество под углом психоанализа. Почему никто не задавался вопросом: «Как же произошло, что два самых больных ума века – Ницше и Фрейд – нашли теплый прием именно в России?» Мы уже знаем, что Россия для Европы всегда была дойной коровой. Туда приезжали заработать деньги. За этим ехали Шлиман, Нобель, другие. Сюда же приехал и отец Фрейда (поправить свои финансы). Известно, что учитель Фрейда Ж. Шарко лечил множество пациентов из высших слоев общества (даже членов царской семьи). Когда Николай II издал свой Манифест мира (1898), Фрейд прямо заявил, что давно подозревал у царя невроз навязчивых состояний с характерными для него неуверенностью и нерешительностью. Он даже хотел поехать на год в Россию и вылечить того от невроза. Революционеры, евреи, богема (а тогда это было почти одно и то же) носились с Ницше и Фрейдом, как с писаной торбой. А. Бенуа вспоминал, что «идеи Ницше приобрели тогда прямо злободневный характер (вроде того, как впоследствии приобрели такой же характер идеи Фрейда)». В России, как признавался З. Фрейд, в 1912 г. «началась, кажется, подлинная эпидемия психоанализа». Теоретик большевиков А. Богданов (кстати, психиатр по образованию) начал свою программную книгу с эпиграфов из Библии, Маркса и Ницше. Мы не будем здесь касаться деятелей Серебряного века в России, но болезненные изломы их психики всем широко известны. Самое интересное то, что после прихода к власти большевиков вся «психическая рать», состоящая в основном из евреев, курировалась высшим руководством во главе с Л. Троцким. А. Эткинд пишет: «Отцы Фрейда, Кафки и, скажем, Троцкого разделяли один и тот же духовный опыт; сыновья возводили свои новые конструкции, отталкиваясь от общего состояния». Не станем развивать сложную тему.
Между той и нашей эпохой лежит дорога длиною в целую цивилизацию. Если безвредные гегельянцы в России вбирали в себя изыски немецкой мудрости, а философы, поэты и художники Серебряного века блестяще знали французский, немецкий, итальянский, английский языки и культуру, то нынешние господа порой не могут отличить Гегеля от Бебеля, а Бебеля от Бабеля. Взгляните, как они унижаются перед Западом, пытаясь заслужить его похвалу. Последнюю рубашку заберут у народа, угробят миллионы жизней во имя «реформ». При этом с умным, высоконаучным видом поучают народ тому, чего не знают и абсолютно не понимают сами.
Между нашими народами и странами возможно почти все. Поэтому глупые и преступные правители с легкостью ввергают Германию и Россию в войны, а умные, каковых всегда раз, два и обчелся, стараются создать между нами отношения партнерства и крепкой дружбы. Мудрый отшельник К. Леонтьев как-то заметил о готовности двух народов одновременно к двум выборам и путям развития: «Ибо, как это ни странно, с первого взгляда, но можно утверждать, что и крепкий союз и вынужденная обстоятельствами война с Германией будут у нас в народе одинаково популярны! Объяснять причины такой двойственности русского настроения было бы долго; но понятно, что в случае союза и здравый смысл, предпочитающий легкое трудному, будет удовлетворен у русского народа, и старые предания о дружбе и родстве двух царских родов еще обновятся и окрепнут; а в случае войны припомнятся у нас германской нации даже и все те мелкие обиды, которые наносили нам у нас живущие немцы. Германское правительство уважается у нас, по слухам и преданиям, даже и мужиком (не любят его только русские либералы); бюргерство же, т. е. большинство немецкой нации, вследствие исторических и социальных впечатлений, ненавидится в России донельзя… Вот в чем разница!.. Неужели гениальный князь Бисмарк не знает и не понимает этой важной разницы?.. Ведь это все так ясно и так просто!» Все ли будет так ясно и просто в XXI веке?! Мы не уверены. Учтем старые ошибки и не станем их повторять.
С появлением единой немецкой нации в Европе возникает новый баланс сил. Крупнейшие державы внимательно наблюдали за сменой стражи на Рейне. Постепенно и эпицентр духовной, интеллектуальной жизни стал смещаться с Запада на Восток. Все чаще корифеи мира стали обращать свой взор к Германии и России, двум титанам, что, казалось, одни в состоянии взвалить на плечи весь "небосвод".
Русские с давних пор воздавали дань уважения талантам немцев, отличающихся исключительным трудолюбием, мужеством, организованностью, четкостью и дисциплиной. Это как раз то, чего нам порой так не хватает. Ценим мы в них и их философичность, трезвую практичность, холодный пытливый ум. Для нас, русских, немцы – это, безусловно. Запад со всеми его достижениями свободы, организации, деловитости и дисциплины. Но вместе с тем немецкий народ в чем-то отличается от того Запада, который предстал в англоамериканском, французском, иудейском варианте. Разумеется, и в их культуре получили развитие западные идеи свободы и либерализма, но они для немцев чуждое, неорганичное, болезненное начало. Так в детстве многие переболели корью. Переболели – и, слава Богу, забыли! Некогда Р. Борхардт в речи "Самоосмысление немцев", отвечая на упреки атлантистов, сказал: "Да, обвинение справедливое; мы иные, чем они". Но тут же он с вызовом добавил: "Мы должны и хотим быть иными, чем они, ибо наша сущность иная". Завидная черта сильной, уверенной в себе нации, не ослабленной заразой космополитизма.
Об этой «инаковости» немецкой нации писал историк и теолог Эрнст Трёльч (1865–1923). Исходя из особенности геополитического положения (между Западом и Востоком), немцы были вынуждены "ограничивать последствия западных идей свободы посредством сохранения сильной центральной власти, без которой обходились народы, не подвергшиеся такому военному давлению со всех сторон на своих границах". Они совершенно иначе восприняли и свободу, чем это свойственно, скажем, тем же англичанам, французам, американцам, евреям.
Немцы как молодой народ, более молодая культура все еще несут в себе следы "старого мещанства, старой покорности, старой нищеты и узости". Отсюда присущие немцам элементы внутренней несвободы. Им, как и нам, пришлось долго (и по капле) выдавливать из себя удельные и княжеские амбиции элит. Их культура гибла в бесконечных распрях и войнах. Их мастера вынуждены были покидать родину в поисках защиты или куска хлеба. Но в конце XVIII в. и особенно в XIX в. немцы возродились. Они проявляли больше свободы и живости. чем французы и англичане "с отвратительной пуританской чопорностью и условностями". В сфере культуры и духа они выглядели раскрепощеннее, чем американцы (с их банальными и ходячими идеями). Немцы поняли, что западные либеральные одежки все же не для них. "И если что-либо может угрожать основам свободы, то это заимствование той демократии, которая лишь требует свободных возможностейдля деловой активности и тешит свой идеализм исключительно всеобщим равенством, являющимся в действительности всеобщей посредственностью и пустотой…". Спору нет, и немецкая идея свободы испытала на себе сильное воздействие французской и английской свобод. Но при этом она сохранила немецкие черты. Понятие политической свободы является производным от условий и факторов духовно-социальной жизни. Оно имеет и свой собственный смысл. В чем же он состоит? Если сказать одной фразой, то немец – больший государственник и общинник, чем англичанин, американец, француз, еврей. Те в основе своей скорее все же индивидуалисты, если и признающие государство, то лишь как "неизбежное зло". Воля нации и государства – это то, чем живет и руководствуется едва ли не каждый немец (и русский), снизу доверху. Поэтому то, что англичанин сочтет пустым и безнравственным, француз – оскорбительным, американец – нелепым и рабским, еврей – глупым и невыгодным, немец и русский воспримут как нечто само собой разумеющееся, нравственное, высоко патриотичное, как безусловное требование всей нации. Отсюда порой трудно, а то и невозможно понять мотивы и действия их культур.
