А по городу уже ходил слух о том, что новые воеводы рассорились. Вскоре этот слух подтвердился. Вражда зашла так далеко, что Палицын отказался жить под одной крышей с Кокоревым, съехал на посад и заставил торговых и промышленных людей рубить ему новое жилье неподалеку от церкви Успенья. Кокорев развернулся еще шире. Терема его сверкали великолепием — всюду бросалась в глаза роскошь. Решил он завести порядки московского царского двора. Поэтому все, кто обслуживал воеводу, стали называться не денщиками, как раньше, а дворецкими. «Холопей своих, — писал Палицын, — зовет иного дворецким, иных стольники, и то он и сын его говорили при всяких людях беззазорно; а велит дворецкому восходить с кушанием, а иных холопей называет стольники…, а сами те холопи, которые у него учинены в стольниках, друг друга кто кликал: „Стольники! Всходите с кушанием“, а которые люди ходят с ним в мыльню называют мовники». Во время шествия Кокорева в соборную Троицкую церковь перед ним, как перед царем, несли меч и шли его люди с пищалями и саблями. Не менее торжественно обставлялся выход в баню. Тогда его сопровождали «мовники», а духовенство являлось на прием. В мыльне устраивались приемы всякого рода людей. Присутствующие били ему челом и провозглашали здравицу.
Не менее важно вела себя жена воеводы — Мария Семеновна, имевшая, как рассказывали очевидцы, громадную власть над своим мужем. Все, что злого сделал Григорий Кокорев в Мангазее, приписывали ей: «по наущению жены Марьи, и государевых людей велит побивать Григорию жена его Марья». Такая власть объяснялась в народе тем, что «приворожила» она к себе мужа каким-то «кореньем и веничным листьем, которым парятся в мыльне». Поп Степан Сосна сказал про воеводскую жену так: «что де захочет, то и делает, хотя от виселицы обоймет». По приезде в Мангазею приказала она построить светелку напротив съезжей избы, «окно в окно». Эту светелку и дорогу к ней хорошо знали женщины всего города. Стояли под окнами каждодневно матери и жены бедных людей, которым «от печалования заступнице дать нечего». Порядок был строгий: если женщина не приносила подарка Марье Семеновне, ее просто не пускали в светелку на прием. Стояли горемычные женщины часов пять в снегу и на морозе, но все равно приходилось мужьям их уплатить все, чем обложил воевода, или садиться в тюрьму. Мангазейские жители видели в ней жестокую и корыстную дворянку. Она не прочь была через подставных лиц торговать вином на городском базаре, часто сама избивала батогами непослушных. Свою половину в воеводском дворе Кокорева устроила тоже по образцу московского дворца. Все у нее ходили в «чинах», строго соблюдался церемониал. Когда она отправлялась в мыльню, «и в те поры всем мужним женам и вдовам велит с посаду приходить перед мыльню челом ударить и здоровати». Любила она парадные приемы. Всенощные устраивались в ее горнице и туда приглашались именитые купцы, торговые головы и другие важные лица.
Совсем по-иному жил на посаде двор младшего воеводы. Здесь часто кутили торговые и посадские люди, а сам воевода, подвыпив, вел душещипательные разговоры. Несмотря на пьяную заносчивость, в трезвом состоянии держал себя Палицын с людьми просто, помнил, что он из мелкопоместной семьи. Знался с простыми людьми. В годы «смуты» он верховодил отрядом крестьян Новгородского уезда. Легко находил общий язык и с посадскими, и с именитыми торговыми людьми. Не случайно на его стороне оказались затем и посадские и промышленные люди. Но был Палицын мнительным и по природе своей кляузником. Знавшие его свидетельствовали, что его подозрительность была безгранична. Он следил за каждым словом своего врага. Собирал факты, придавая им своеобразное освещение. Доводы приводил оригинальные, но не убедительные. Свое перо талантливого писателя и незаурядного публициста он посвятил в общем-то ложной идее. Он хотел доказать на основе отрывочных фраз и случайных выражений, исходивших главным образом от сторонников Кокорева, «измену» старшего воеводы царю. Он обвинял Кокорева в том, что тот хотел «завладеть Туруханом и всею Мангазейскою землею» и «воровским царем называтца и государеву казну выграбить и выпустошить», привести ее в «вечное запустение, а самому ему, Гришке, с его советники прониматца на большое окиян-море к немецким краем». Доказательств столь серьезных обвинений у Палицына совсем не было, если не считать того, что Кокорев действительно жил в Мангазее на широкую ногу. Мысль назвать Кокорева новым самозванцем, Гришкой Отрепьевым, возникла у Палицына, когда услышал он, как десятилетний сын Кокорева — Иван сказал однажды при людях, что его отец хотя «дворянин обышный», но «государю брат».
В Москву полетел донос, которому вряд ли поверили в Сибирском приказе. «Подозрение в грехопадении» Кокорева укрепилось у Палицына, когда за столом у старшего воеводы в присутствии торговых людей один подвыпивший сторонник Кокорева — мезенец Мотька Кирилов, поспорив с другим торговым человеком, сказал, что «жалует де нас царь Григорий Иванович». Правда, никто не обратил внимания на пьяные речи, а Кокорев, услышав их, приказал выбросить пьяницу из-за стола, но Палицын принял это к сведению и снова настрочил донос.
Любопытно, что среди многочисленных обвинений Палицына есть упоминание о Мангазейском морском ходе. Оно приведено в связи с тем, что Кокорев якобы этим «заповедным путем» собирался пройти в «немецкую землю». Но еще любопытнее то, что в этом же самом «грехе» в свою очередь Кокорев обвинил Палицына: «А буде он, Андрюшка Палицын, пойдет к Руси мимо Мангазейский город, и вам то знать, что, своровав ему, Андрюшке, таким воровством идти без государеву указу к Руси нельзя, чает, что пойдет он, Андрюшка, Обским устьем в Большое море, потому что наперед того черкашенин (ссыльный поляк) Олешка Шафран рассказывал мне многожды, что де Обским устьем пройти в Большое море и Большим морем в Литву и в немцы можно». В этих взаимных обвинениях легко угадывались воспоминания о Мангазейском морском ходе. Спустя два года, уже в Москве, Палицын снова донес на Кокорева и обвинил его в том, что на обратном пути из Мангазеи в Березов он хотел пройти по заповедной дороге, Мангазейским морем, за границу. Если верить Палицыну и тем, кто был опрошен в Казанском приказе по указанию царя и патриарха Филарета, Кокорев действительно в 1632 г. отклонился от обычного маршрута и направил свой коч в северную часть Обской губы. «И ходил де он, Григорей, по Мангазейскому морю, а водил ево тот ево воровской называтель Мотька Кирилов неугожею дорогою, перебежал на другую сторону Мангазейского моря, ниже Зеленой реки был, и не пропустили де ево, Григория, мели. И то, государи, знатно, что он, Григорий, по своему воровскому умыслу пробивался х Ниярземскому морю и х Карской губе, и х большой окиянской проливе». Неудачу этого похода Палицын объяснил тем, что Матвей Кирилов «в такой безмерной широкой пучине не узнал свои воровские дороги». Примечательно, что в Москве на этот донос Палицына обратили внимание и учинили строгий допрос всем, кто возвращался с Кокоревым из Мангазеи в Березов. Опрошенные мореходы, в общем, подтвердили попытку Кокорева совершить плавание по Северному Ледовитому океану.
Ссора двух воевод вспыхнула осенью и переросла в открытую вражду в зимние месяцы 1629–30 г. В воеводской смуте принял участие весь мангазейский мир, все, кто был тогда в городе и в Туруханском зимовье. Она продолжалась в 1630 и в 1631 гг. В истории сибирских городов XVII в. это, пожалуй, единственный в своем роде случай, последствия которого сыграли роковую роль в судьбе целого города.
Поводом к открытому выступлению явилось незначительное по тому времени событие. У таможенного головы Тимофея Бармина во время ночного обыска было обнаружено привезенное из Тобольска вино, принадлежащее Палицыну. Вообще-то казна запрещала брать в сибирские города вино и торговать им, но в любом из городов Сибири имелись питейные дома и вино продавалось направо и налево. К тому же Кокорев вел себя во время обыска грубо и поступил с Барминым, сторонником Палицына, жестоко: он стащил его с постели и избил дубиной, «на земле велел держати четырем человекам, изломал четыре ослопа, руки и ноги обломал. И лежал я, — писал Бармин, — по всю зиму только жив». Расправа с близким ему человеком явилась причиной отказа Палицына исполнять свою должность. Он запретил подьячим писать свое имя и прикладывать свою печать к наказным памятям, выдаваемым приказчикам ясачных зимовий, и к проезжим грамотам. Стал вершить воеводский суд и расправу у себя во дворе. Он сказался больным (действительно, был он болезненным человеком, страдал припадками) и не желал ходить в съезжую избу. Кокорев жаловался, что Палицын и в те редкие часы, когда приходил в съезжую избу, ведомый под руки, всегда отговаривался, что «рука отнялась», «а повсегда, государь, пьян». Сам же Палицын писал, что «ныне брожу о двух посохах, только чуть жив, и на всякой месяц та же порча повторяется, подвожды лежу присмерти». Иногда младшего воеводу во время приступа выносили замертво со двора Кокорева. Недомогания сделали его раздражительным и мнительным, что еще более осложняло отношения с Кокоревым. Из-за вражды воевод расстроилось все делопроизводство мангазейской съезжей избы. Дела оставались нерешенными по месяцам. Все это заставило торговых и промышленных людей написать царю жалобу на воевод: «…твоих государевых дел в съезжей избе вместе при нас не делывали, а промеж собою учинилась у них брань и великая вражда, и нам… они друг на друга являют твои государевы великие дела и называют друг друга изменниками». Осенью 1629 г. Мангазея разбилась на два лагеря. Гарнизон города перешел на сторону старшего воеводы как главного военачальника. От Кокорева к Палицыну переметнулись служившие в гарнизоне выходцы из Литвы и Польши, сосланные в Сибирь в разные годы. Им больше нравился Палицын, не только знавший польский язык, но и снисходительно относившийся к ссыльным иностранцам.
