Марсово поле в миг опустело; на нем остались только трупы женщин и детей да несколько храбрецов, которые, стоя на ступеньках Алтаря Отечества под пушечными выстрелами, собирали и делили между собой листы петиции, стараясь спасти эти драгоценные свидетельства воли народа, а возможно, и кровавый залог будущего народного мщения. Колонны национальной гвардии и кавалерия преследовали беглецов некоторое время и взяли в плен несколько сот человек. Со стороны национальной гвардии никто не погиб; истинное число жертв со стороны народа осталось неизвестным. В течение ночи площадь очистили от трупов; Сена унесла их в океан.
Утром Байи явился на заседание Собрания отдать отчет в торжестве закона. «Составлялись заговоры, — сказал он, — пришлось применить силу. Жестокая кара породила преступление». Президент от имени Собрания одобрил поведение мэра, Барнав в холодных выражениях поблагодарил национальную гвардию, похвалы его походили чуть ли не на извинения.
Вечером открылись заседания клубов. Робеспьер, Бриссо, Дантон, Камилл Демулен, Марат, которые исчезли на несколько дней, появились опять, и к ним вновь возвратилась смелость. Из обвиняемых они сделались обвинителями. Речи их покрыли проклятиями имена Байи и Лафайета. Красное знамя сделалось эмблемой правительства, гробом свободы. Заговорщики загримировались жертвами и запугивали народное воображение вымышленными рассказами о гнусных преследованиях.
«Взгляните, — писал Демулен, — взгляните на последователей Лафайета, которые в ярости выходят из своих казарм или, лучше сказать, из своих кабаков. Они заряжают свои пушки перед народом. Батальоны аристократов стремятся к резне. Среди кавалерии особенно заметна жажда крови, распаляемая двойным опьянением — от вина и от жажды мщения. Эта армия палачей больше всего посягала на женщин и детей. С этой минуты лучшие граждане подвергаются осуждению, их арестовывают в постелях, захватывают их бумаги, разбивают печатные станки, готовят списки осужденных. Умеренные публикуют эти списки и подписывают их. Надобно очистить общество, говорят они, от Бриссо, Карра, Петионов, Бонвилей, Фреронов, Дантонов! Патриоты сделались мятежниками!»
Пока революционная пресса раздувала в умах огонь мщения, клубы, успокоенные вялостью Собрания и скрупулезным следованием закону Лафайета, легко вынесли удар, нанесенный им на Марсовом поле. В обществе якобинцев шел раскол между его крайними членами и основателями — Барнавом, Дюпором и Ламетами. Основанием для этого раскола стал важный вопрос о непереизбрании членов Национального собрания в Законодательное собрание, которое вскоре должно было ему наследовать. Беспримесные якобинцы во главе с Робеспьером хотели, чтобы Национальное собрание отреклось всем составом и само себя предало остракизму: это дало бы место людям новым и более закаленным духом времени. Умеренные и конституционные якобинцы считали это отречение гибельным для монархии и роковым для своего честолюбия.
В минуты событий на Марсовом поле этот вопрос уже волновал якобинцев и грозил разрушением их клуба. Соперник его, клуб фельянов, составленный большей частью из конституционалистов и членов Национального собрания, занял положение более легальное и монархическое. Раздражение против Робеспьера и Бриссо побуждало основателей якобинского клуба объединиться с фельянами. Якобинцы трепетали при виде того, как вследствие этого разделения ослаблялось и ускользало от них господство над партиями. «Это двор, — говорил Демулен, друг Робеспьера, — сеет между нами раскол; он хорошо знает Ламетов, Лафайетов, Барнавов и Дюпоров. Милость двора служит парусом их претензиям; за отсутствием этого паруса они берутся за весла народа. Покажем же им, что они не будут вновь избраны и им не достичь ни одного важного поста ранее четырех лет. Они впадут в ярость и возвратятся к нам. Я видел Александра и Теодора Ламетов накануне того дня, когда Робеспьер настоял на запрете переизбрания. Тогда Ламеты были еще патриотами, но на другой день они перестали быть таковыми. „Нельзя этому подчиниться, — сказали они вместе с Дюпором, — придется оставить Францию“. О, дай Бог, чтобы они оставили Францию! Не должно ли глубоко презирать и Собрание, и парижский народ, зная пружины всего этого дела, а именно страх Ламетов и Лафайета, что власть ускользнет от них, а Дюпор и Барнав не будут вновь избраны!»
Петион, опечаленный раздором, выступал с трибуны якобинцев в примирительном духе. «Вы погибли, — сказал он, — если члены Собрания удалятся от вас и перейдут к фельянам. Предупредите удары врагов, обратитесь к филиалам и успокойте их относительно ваших конституционных намерений. Скажите им, что вас оклеветали. Скажите, что вы далеки от желания смутить общественный мир и цель всех ваших усилий состоит лишь в предупреждении волнений, которыми угрожает нам бегство короля. Скажите им, что уважение к Собранию, верность конституции, преданность отечеству и свободе — вот наши принципы!» Это обращение, продиктованное лицемерием и страхом, было принято и разослано во все общества, какие имелись в королевстве. За этой мерой последовала перестройка клуба якобинцев. В нем осталось только первоначальное ядро.
Фельяны со своей стороны написали патриотическим обществам во многие департаменты. Наступила минута междуцарствия. Но вскоре департаментские общества почти единодушно высказались в пользу якобинцев. «Явное и полное единение с нашими парижскими братьями» — так звучал общий лозунг всех клубов. Шестьсот клубов прислали письменные акты о присоединении к якобинцам, и только восемнадцать высказались за фельянов. Партии, как и сама нация, чувствовали потребность в единстве.
Петион в письме к своим избирателям, которое произвело громадный эффект, обвинял зачинщиков раздора. «Я трепещу за отечество, — говорил он. — Партия умеренных замышляет преобразовать конституцию и возвратить королю власть, только что добытую народом. Потрясенный этими мрачными мыслями, я прихожу в отчаяние; я готов покинуть пост, на который возвело меня ваше доверие! О мое отечество! Будь спасено, и тогда я готов мирно испустить последний вздох!»
Так говорил Петион, уже превращающийся во всеобщего кумира. Он не обладал ни смелостью, ни талантом Робеспьера, а только большей, чем у последнего, склонностью к притворству. Народ считал его честным, и слово Петиона пользовалось таким же авторитетом, как и его имя.
Коалиция, которую он обвинял перед народом, действительно существовала. Барнав вел переговоры с двором. Малуэ, красноречивый и ловкий член правой стороны, заключил с Барнавом договоренность. Между этими двумя людьми, вчера еще врагами, сегодня союзниками, был условлен план преобразования конституции. Наступила минута соединить в одно целое все отрывочные законы, вотированные в течение 30-месячной революции. Реакцией, которую произвела победа Лафайета, следовало немедленно воспользоваться.
Малуэ сообщил главным участникам роялистской партии план, составленный на совещаниях с Барнавом. Вот в чем он состоял: Малуэ должен взойти на трибуну и в сильной, аргументированной речи напасть на все недостатки конституции; он должен указать, что если эти недостатки не будут исправлены Собранием прежде представления конституции королю и народу для присяги, то присягать будут анархии. Триста членов правой стороны должны рукоплесканиями поддержать своего оратора. Тогда Барнав произнесет внешне раздраженную речь, в которой отомстит за конституцию, возразив Малуэ, но признает вместе с тем, что эта конституция, составленная под влиянием пламенного революционного энтузиазма и при чрезвычайно смутных обстоятельствах, являет несовершенство в некоторых своих частях, что мудрость Собрания может исправить эти недостатки и что в числе других улучшений, желательных для конституции, не худо коснуться двух или трех параграфов, неудовлетворительно определяющих функции исполнительной и законодательной власти. Друзья Барнава, Ламетов и Дюпора, а также все члены левой стороны, за исключением Робеспьера, Петиона, Бюзо и республиканцев, шумно одобрят оратора. Немедленно назначат комиссию для пересмотра названых параграфов. Эта комиссия представит свой доклад до конца законодательного периода, и триста голосов Малуэ, соединившись с конституционными голосами Барнава, обеспечат большинство монархическим поправкам, которые восстановят королевскую власть.
Но члены правой стороны единодушно отказались содействовать этому плану. «Исправлять конституцию — значит давать санкцию мятежу. Присоединяться к мятежникам — значит самим сделаться мятежниками. Восстанавливать королевское достоинство руками какого-нибудь Барнава — значит унизить короля до признания мятежниками. Надежды роялистов еще не так низко пали, чтобы им оставалось только сыграть роль в комедии революционеров. Король находится в Тюильри, но королевского достоинства там нет: оно в Кобленце[10], оно на всех европейских тронах. Монархии солидарны между собой; они сумеют восстановить французский трон и без соглашения с людьми, которые его ниспровергли».
