Бейлис благодарил судьбу за такую счастливую встречу. В близком будущем должен был состояться суд над Казаченко и его предполагаемое освобождение; необходимо было приготовить для проноса контрабандой письмо, чтобы познакомить Казаченко с женой Бейлиса. Большая трудность состояла в том, что Казаченко был совсем неграмотен по-русски, а Бейлис малограмотен. По-еврейски нельзя было писать, так как Бейлис хотел, чтобы Казаченко точно знал содержание этого письма. Они нашли, наконец, третьего арестанта, написавшего письмо под диктовку Бейлиса и в присутствии Казаченко. Вот это письмо (в своем оригинале):
"Дорогая жена, человек, который отдаст тебе эту записку, сидел со мной вместе в тюрьме. Прошу тебя, дорогая жена, прими его как своего человека, если бы не он, я бы давно в тюрьме пропал, этого человека не бойся. Скажи ему кто на меня еще показывает ложно. Всем известно, что я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый же знает, что я честный человек.
Если этот человек попросит у тебя денег, ты ему дай на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-нибудь, чтобы меня взяли на поруки, под залог? Эти враги мои, которые на меня ложно показывают, то они отмщаются за то, что я им не давал дрова и не дозволял через завод ходить.
Желаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным кланяюсь".
Как мог несчастный, сбитый с толку Бейлис догадаться, (77) что Казаченко был шпионом, посаженным в его камеру по приказу полковника Иванова, управлявшего тогда всей операцией?
Следуя инструкциям Иванова, Казаченко отнес письмо жене Бейлиса после того, как оно было показано тюремной администрации.
Обвинение придавало особое значение этому письму как доказательству доверия Бейлиса к Казаченко, и делало из этого странный вывод, что показание выпущенного из тюрьмы Казаченко у судебного следователя тоже почему-то заслуживает доверия... Вот показание Казаченко:
"Мендель Бейлис, сам не свой, без свидетелей, стал со мной беседовать. Он просил меня пойти к управляющему кирпичным заводом и к родственнику Зайцева, Заславскому, которые соберут с евреев деньги, сколько мне нужно будет, и дадут мне, а я должен буду за это отравить свидетелей; какого-то фонарщика (имени его и фамилии Бейлис не назвал) и второго свидетеля - "лягушку". Бейлис мне говорил, что я могу им дать водки, подложив туда стрихнина. На такое предложение Бейлиса я изъявил свое согласие, но, конечно, этого не сделал, так как не хочу, чтобы жид пил русскую кровь. По словам Менделя Бейлиса, свидетелей "лягушку" и фонарщика подкупить нельзя, поэтому я с ними должен был бы расправиться посредством стрихнина".
С фонарщиком Шаховским читатель уже знаком; "лягушка" была кличкой честного сапожника Наконечного; если бы все показание Казаченко и без того не было бы идиотским, можно было бы задать вопрос, почему же отношение Бейлиса к Наконечному, так мужественно его защищавшему, было такое же, как к Шаховскому?
Тут надо сказать, что разобраться в ходе мыслей низших чинов администрации является неблагодарной задачей.
Казаченко на суде не появился; он был из числа тех нескольких свидетелей, которые остались "неразысканными". Однако стало известным, что Казаченко, сделав свой рапорт, стал собирать деньги среди евреев, чтобы "помочь Бейлису". Успеха у него не было...
Один из рабочих Зайцевского завода сказал о Казаченко:
(78) "Он из моих мест; когда я жил с отцом в деревне, я его встречал; однажды, в воскресенье, когда евреи справляли свадьбу, он появился в деревне совсем пьяный и стал бить и гонять еврейских детей. Он также пытался учинить ссору с евреями и кричал, что скоро начнется еврейский погром".*
На суде полковник Иванов признал, что он нанял Казаченко и также сказал, что человеку этому "не всегда можно доверять" - такого рода "преуменьшение" не осталось незамеченным.
Иванов однако не признался, что, прочитав доклад Казаченко, он его вызвал к себе для объяснений; Казаченко тогда упал на колени и сознался, что он выдумал свое показание от начала до конца.
В свое время Иванов рассказал этот эпизод Трофимову, издателю ежедневной киевской антисемитской газеты "Киевлянин". На суде произошла очная ставка между Ивановым и Трофимовым.
Поведение Иванова - одна из загадок бейлисовского процесса; мы можем только предположить, что когда он в первый раз читал доклад Казаченко в конце 1911 г. - он все еще боролся со своей совестью. Два года спустя, на суде никакой борьбы уже не было, и, приняв меры для отсутствия Казаченко, Иванов притворялся, что верил его докладу.
В папках администрации перед концом года прибавился еще один документ по делу Бейлиса. 20-го декабря 1911-го года, через четыре месяца после Жениной смерти, отец его в показании перед судебным следователем заявил, что за несколько дней до убийства (он не помнил - может быть за четыре дня, а может быть и за семь) - Женя прибежал домой и пожаловался, что Бейлис прогнал его и Андрюшу со двора кирпичного завода.
Теперь мы можем подсчитать все улики, собранные против Бейлиса к декабрю 1911 года.
1) Стряпня из показаний фонарщиков и Волковны.
2) Рассказ Казаченко.
3) Показание Василия Чеберяка. Затем в течение целого года ничего нового к этому не прибавилось.
(79)
2.
Становилось очевидным, что администрация поделила свою работу на две неодинаковой важности половины:
1) - Нужно было доказать виновность Бейлиса в убийстве Андрюши Ющинского.
2) - Нужно было доказать, что убийство это носило ритуальный характер.
Совершенно ясно, что вторая половина была гораздо важнее первой для пропагандных целей - обыкновенное убийство, совершенное евреем, даже если жертвой был христианин, не могло иметь такого значения.
В крайнем случае, можно было бы даже отказаться от первой половины; конечно, это было бы очень нежелательно: но как же возбудить необходимую народную ярость, не имея возможности назвать определенного убийцу?
Итак, факт ритуального убийства стоял на первом плане; как только этот факт сможет быть установлен, создается нужная атмосфера для обвинения еврея; с другой стороны, такое обвинение еврея предрасположило бы и присяжных и народ поверить в ритуальный характер убийства. Таким образом, обе половины взаимно влияли друг на друга.
Но часть программы, содержавшая в себе версию ритуального убийства, сразу же натолкнулась на препятствия, возникшие из ее несогласованного, неудачного начала конспирации.
Листовки, провозглашавшие ритуальное убийство, опирались на первое вскрытие тела, т.е. на доклад полицейского врача Карпинского от 24-го марта, что было явным искажением фактов, - так как в этом докладе не было ничего, что позволяло бы придти к такому выводу.
Союз Русского Народа и его сродственные организации и их печать могли искажать факты сколько угодно, и постоянно это и делали, но администрации необходим был более надежный материал для судебного следствия и суда.
Мы должны теперь вспомнить, что второе вскрытие было совершено 26-го марта профессором Оболонским и прозектором Туфановым - двумя членами медицинского факультета (80) киевского университета. Также необходимо вспомнить, что полицейский врач сдал свой доклад по истечении двух дней, Оболонскому же и Туфанову понадобился целый месяц, чтобы сделать свое заключение.
Нам приходится догадываться о причинах такого промедления, но в протоколах дела имеются и следующие, уясняющие дело, факты.
31-го марта, еще до начала конспиративных действий администрации, киевский митрополит Флавиан, открыто высказывавший свои антисемитские чувства, писал следующее в Святейший Синод в Петербург:
"Долг имею донести Святейшему Правительственному Синоду о печальном случае - злодейском убийстве ученика приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища, Андрея Ющинского. Судебно-медицинское вскрытие в Анатомическом театре показало, что убийца злодейски издевался над беззащитной жертвой. Затем по требованию прокурорского надзора произведено было вторичное вскрытие трупа Ющинского, в связи с чем арестованы были мать и отчим убитого.
И первым и вторым вскрытием отвергнуто предположение о сексуальном и ритуальном характере убийства".*
Мы, таким образом, видим, что хотя доклад Оболонского-Туфанова и не был опубликован до 25-го апреля, он, по всей видимости, был уже закончен 31-го марта. Слово "отвергнуто", употребленное Флавианом в связи с теорией о ритуальном убийстве, существенно, так как члены Союза Русского Народа разбрасывали свои листовки 27-го марта.
Несмотря на это неосторожное письмо, увидевшее свет несколькими годами позже, митрополит Флавиан стал приверженцем конспирации.
По истечении нескольких недель вся крайняя правая печать начала всюду провозглашать, что оба вскрытия указывают на ритуальное убийство, и это несмотря на то, что первое ничего подобного не показывало, а второе вообще еще не было опубликовано.
